Двоеженец
Шрифт:
Да и сам бы я вряд ли был бы счастлив только с одной из них. А так, впопыхах и в нервной горячке, почти совсем потеряв голову от кошмарного и чудовищного по своей безумности момента, я легко отдался им обеим сразу, и до сих пор не знаю, что бы было, если бы этого не было?! Конечно, на языке нормальных западных людей это называется развратом или шведской семьей, но ведь я по большей части живу с ненормальными и сам в какой-то степени себя таковым и считаю! И вообще, как однажды заметил Бюхнер, этот мир не имеет права на нормальное существование, ибо всякая норма – лишь иллюзия земного благоденствия, порожденная
И потом я так горячо думаю об этом, потому что уже заранее встаю на защиту своей семьи! Когда-то один умалишенный грек сказал, что семья – это корабль, несущийся неизвестно куда и по воле какого-то случая!
О, как был прав этот вездесущий грек! Ведь семья – корабль – это же единое целое – это сообщество бревен – людей, которые всю жизнь борются, объединившись между собой, борются и с собой, и с волнами – со всякими неприятностями, грозящими разбить их корабль в щепки! И вот я, Матильда и Мария стали все вместе также бороться за право быть одной семьей.
Поскольку в нашей европейской части материка мы были несколько необычной семьей, семьей, не вписывающейся в традиционные представления наших соплеменников-современников-соперников, и все-таки, несмотря ни на какие превратности судьбы, ни на какие предписания закона, мы стали жить сначала как бы шутя вскользь над собой, а потом уже вполне серьезно, как на всяком быстроходном судне, плывущем в неизвестном направлении, по воле волн, туда, потом сюда… Матильда и Мария сразу же нашли между собой общий язык, и настолько добрый и мудрый, что я в своем единственном числе и знаменателе стал как-то более зависеть от них. Мало того, стоило мне лишь на что-то пожаловаться или обратить на что-то свое внимание, как они тут же вдвоем, ловко закрепившись на всем моем теле страстными поцелуями, напрочь лишали меня голоса!
С одной стороны, мне это было очень приятно, и я уже не боялся кого-либо из них обидеть отсутствием своего внимания, а потом я уже понял, что им это внимание не так уж было необходимо, ибо взамен они добились от меня удивившего меня самого послушания, каким-то странным образом я показался себе домашним зверьком или собакой, а может, даже и ребенком! Я охотно исполнял их любые прихоти и желания, по утрам носил им завтраки в постель на подносе и всегда с удовольствием прислушивался и приглядывался к их мило урчащим и сопящим личикам, на которых царило одно тихое блаженство с наслажденьем. Матильда продала свою фирму и положила деньги в зарубежный банк, и теперь мы жили, как раньше, на проценты от вклада.
Однако несмотря на то, что у нас не было никакой работы, наша жизнь кипела и бурлила! Мы бросались из крайности в крайность. Иногда мы закрывались в квартире, заранее набив холодильник продуктами, а ящики – фруктами с вином. Потом напивались до чертиков и день, и ночь сношались, как сумасшедшие, в это время нам казалось, что ужас смерти удаляется от нас в далекие, неизвестные нам пространства, а мы лишь наслаждались одним мигом и нашими телами, заключенными в нем, как тремя загадочными метафорами, из которых на нас глядела наша собственная жизнь. Она глядела и громко смеялась, едва узнавая себя в наших страстных хитросплетениях, поцелуях и обжигающих касаниях, откуда по телу разносилась безумная кровь, и выделялась наша детородная влага.
А за окном гремел гром, сверкала молния, лил дождь, и окно было раскрыто, и молния могла влететь в окно, но мы ничего не боялись, отгородившись, словно навек отделившись от мира, мы все иступленнее сношались, но как будто желая в последний раз прочувствовать ту самую свободу, в которой тленный член и пленный дух одинаково чувствовали Бога и простираемую им вокруг нас божественную природу. Несколько суток мы никуда не выбирались из постели, мы оставались в ней с Матильдой и Марией как трое несмышленых младенцев, которые только осознали свое тело и научились с ним играть в какую-то таинственную игру.
Мы с удивлением разглядывали себя, уже ни о чем не думая и тихо радуясь этому очаровательному единению, которое нам подарила судьба, а еще ощущение собственной смерти, прячущееся в наших страстном проникновении друг в друга, откуда вышел ты на свет, куда ушел… а когда ты радуешься своей любви, невзирая ни на какую смерть, ты становишься беспощадно громаден и высок, и нет никого, кто бы смог раздавить тебя, словно муху, ибо своей любовью ты побеждаешь всех остальных и наслаждаешься тем внутренним покоем, который исходит из наших разгоряченных тел, чувствующих Смерть внутри друг друга, через свои живые голоса…
Через несколько суток мы словно пришли в себя снова и улетели в Швейцарию, где на одном из прекрасных горных озер с утра до ночи ловили форель, и тут же в белом тумане озера, на дне лодки, укутанные верблюжьим пледом, соединялись друг с другом, и наши страстные стоны, ввергающие в смутное волнение рядом с нами удящих рыбаков, сладостным эхом пролетая по горным склонам, снова возвращались к нам назад, и это была сказка, сладчайший и безумный сон, а потом на берегу мы запекали пойманную нами форель и, как птицы, кормили через рот друг друга, и никого не было рядом с нами, и я удивлялся тому, что я счастлив, тогда как другие не были счастливы, а были только заняты бессмысленным поеданием друг друга.
И еще я удивлялся, что вся наша жизнь построена на этом диком и нелепом поедании друг друга, как себя, и вдруг я понял, что живу с ними как во сне, и мне захотелось уехать отсюда, ибо существование в сказке почти как в безветрие подобно быстрому и головокружительному полету, уплыванию в неизвестность, и мы уехали отсюда назад, домой.
В дороге Матильда с Марией захотели неожиданно побывать на море, и уже через сутки мы лежали втроем у моря и наслаждались опять только друг другом, это был наш медовый месяц.
Правда, именно в этот месяц я почувствовал какую-то странную боль, боль возникала где-то под сердцем и тут же исчезала в никуда, возможно, это переживания прошлых лет и мое глупое пьянство отзывались в моем сердце часто возникающей и тут же пропадающей болью. И потом за последнее время от такой сытой жизни я изрядно отяжелел, покрывшись изрядной порцией жира, и в этот момент я перестал есть, хотя Мария с Матильдой и упрашивали меня что-то проглотить в себя, но я был непреклонен, я ничего не ел и был рад отсутствию аппетита, я вдруг открыл для себя один закон, – чем меньше я съем, тем больше проживу!