Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Вот мы, молодежь, в первую очередь и будем обучаться! — возликовал Володя.
Сначала он, а потом и другие принялись расспрашивать Никишева о разных сторонах жизни в виденных им машинно-тракторных станциях.
За «дедунькиным» столом глухо забубнили, а Устинья, тяжело дыша, от растерянности и злости, таращила на всех ошалелые глаза. Ни срама, ни скандала не получилось, а, наоборот, о них, скандалистах, все словно забыли, они просто оказались не у дел, «беседушка» раскололась, как гнилой орех.
Отвечая на вопросы, Никишев вдруг заметил, что Борис Шмалев, подсев поближе к Устинье и Никодиму Филиппычу, что-то быстро зашептал им. Устинья беззвучно прыснула в кулак, а дедунька с загадочным видом пригладил ладошками свою желто-восковую лысину.
«Эге, Шмалев их настраивает на какой-то шаг… — предположил Никишев. — Но что именно они придумали?»
Не прошло и пяти минут, как среди оживленного говора и шуток раздался жалобный, как дудка, голосок Никодима Филиппыча:
— Ради господа бога… не гневайтесь на меня, старика… а дозвольте мне, милостивцы, спросить… э… кхм… сколько этих самых станций пооткрывали?
— Пока сто пятьдесят с небольшим, — ответил Никишев.
— Сто пятьдесят… дай-то, господи… — забормотал Никодим Филиппыч и слегка покосился в сторону Шмалева.
— Не очень густо — насмешливо прозвучал голос Шмалева, и он поднялся с места, слегка разминаясь и посматривая на Никишева нагловато-недоумевающим взглядом. — Не очень это густо, говорю… Для нашей огромнейшей страны эти сто пятьдесят станций… просто капля в море! Помилуйте, да что может значить этакая малость?
— А хотите — поспорим, — сказал Никишев среди наступившей тишины. — Через год-два у нас в Советском Союзе будет уже не одна тысяча таких вот станций!
— Пятилетка же на дворе! Заводы какие строятся! — подхватил Семен. Но Шмалев продолжал доказывать свое, а потом беззаботно расхохотался:
— Да все это когда еще будет! А я опять же предлагаю: пока дойдут до нас всякие технические блага, испытаем еще один простецкий, но ей-ей же верный способ. Эх, взять бы пару добрых коней, да и развозить яблочный мелкий сорт во все концы. Вот тебе и Тракторострой будет с яблоками. Эх, да еще с баяном, так десять верст нам просто шутка… Эх, Костя, поедешь со мной? Песни будем играть! А?
— Поеду! — чуть дыша от радости, крикнул востроносенький веснушчатый Костя.
Шмалев увидел Валю и, засияв улыбкой, еще ласковее спросил:
— А ты, Валя, поедешь со мной на Тракторострой яблоки продавать? По дороге привольной будем с тобой песни играть и разные истории рассказывать… а? Хочешь?
Валя оторопело подняла на него широко раскрытые глаза с их кротко-животным выражением.
— Я?.. Хочу… — и залилась румянцем до слез.
— Вот дураки, дураки! — не сдержался Володя.
— От дурака слышу! — вспылил Костя.
— Стой! — гневно прервал Семен и вмиг представил себе степную дорогу, поющий ветер, и яснее всего этих ребят, жадно впитывающих еще не изведанные впечатления, которые потянут их совсем в другую сторону. Семен злился на себя: увлекшись своей мечтой, он не предусмотрел, что Шмалев у всех на глазах по-воровски переиначит его же, Семена, мысли о будущем.
— Ты!.. Тоже искуситель нашелся!.. Мы о большом деле говорим, а ты ужом изворачиваешься, зеленым ребятам душу смущаешь!.. Мы с рабочим классом договариваемся о братской помощи, чтобы вырастить нам настоящие промышленные сады, с механизацией мы здесь зачнем новую полосу жизни! А ты палки в колеса? Да кто ты такой, чтобы против этого идти?
— Кто? — с горделивой горечью повторил Шмалев и даже подбоченился. — Кто? Не так давно батрак бездомный, прямо сказать — нищий… И ты мне рот затыкаешь!
— Ох, любовнее с народом надо! — огорченно взмолился Никодим Филиппыч. — Ох, жалеть надо народушко!
— Плевали они на народ, им чужие приятней. По чужой дудке и пляшут, а мы вот локти кусай!
Это поднялась с места и вышла из-за стола уже ободрившаяся и потому разъяренная Устинья Колпина. Вьющиеся жесткие волосы, намокшие от пота, как дикарский убор из перьев, стояли над ее красным, будто воспаленным лицом.
— Мы вам не ребятишки — балясы точить! Рученьки, ноженьки, сидючи, затекли, а толку не вижу. Да еще слушай, как эти двое (она ткнула пальцем в сторону Семена и Шмалева)… ишь какие спорщики, блага-а-родные!.. перепираться вздумали! А кто не знает, что эти двое… — Устинья еще злее замахнулась на Семена и Шмалева, — эти двое за одну девку, за Александру свет Трофимовну, дерутся, горло друг дружке вот-вот перегрызут!
— Как… как ты смеешь?! — пронзительно, вскрикнула Шура. — Никогда этого не было, врешь!.. Семен Петрович, да осади ты ее!
Шура, сорвавшись с места, остановилась как бы на лету под молодой легкой и сквозистой липой. Болезненной легкостью дышала и сама Шура; вскинутая к Семену ладонь ее как бы готовилась схватить летящее ей навстречу избавление.
— Семен Петрович!
Но Семен, бледный, пришибленный, молчал.
— Я… — после тяжкого вздоха заговорил он, смотря пустыми глазами на закатное радужное, точно свадьба, небо, — я против… товарища Шмалева отнюдь не возражал… Не возражал, — повторил он и надел машинально кепку.
— Вот и слава богу! — безмятежно сказал дедунька. — Люблю, когда дружба.
И, сделав знак роду своему, старичок неспешно пошел прочь во главе семейного шествия.
Устинья, играя боками, проплыла мимо Шуры.
— Ай голубка, голубка, не по тебе наш Семен нареченный! Не защитник он тебе… бедная ты моя, голубушка!
— Ну, извините, жалеть здесь некого, — сказал быстро Шмалев и, почти угодливо поклонившись Шуре, осторожно взял ее беспомощную руку. — Александра Трофимовна не из таких. Кого сама наречет, тот и атаман!