Дворец наслаждений
Шрифт:
Я не ответила, и Паис быстро взял себя в руки.
— Прости, Ту, — сказал он. — Прости, что я не соответствовал тому образу, который ты из меня сделала, прости, что принимал участие в совращении твоей юной души. Это единственное, что меня мучит. А сейчас давай выпьем и расстанемся.
Дрожащими руками я поднесла к губам кубок. Паис тоже. Мы словно совершали некий торжественный ритуал очищения, наполнивший воздух камеры миром и величественным покоем. На меня снизошло такое умиротворение, что я забыла об ужасной просьбе Гунро, забыла, что хотела напиться до беспамятства. Мы осушили кубки и разом встали. Паис взял меня за шею, наклонился и крепко поцеловал.
— Если когда-нибудь встретишь Гуи, передай ему от меня привет, — сказал он, отпуская меня.
Странно, как были похожи его губы на губы брата.
— И еще, — добавил он. — Я знаю, что он жив, но не знаю, где скрывается. Видимо, он представлял меньшую угрозу для Египта, чем я. И вообще у меня такое чувство, что вы еще встретитесь.
Мы подошли к двери. Я подозвала стражника, и тут Паис прижался лицом к деревянной решетке.
— Ах, свобода, — пробормотал он, и я увидела, как побелели его пальцы, сжимавшие прутья решетки. — Молись за меня, Ту, на Прекрасном Празднике Долины. Выкрикни погромче мое имя. Может быть, боги и найдут меня.
Больше нам было нечего сказать друг к другу. Я прикоснулась к его плечу, еще твердому и полному жизни, и он вернулся в камеру. Дверь за ним закрылась. Изис ждала меня, и мы быстро пошли в сторону гарема. Я ни разу не оглянулась.
Вернувшись к себе, я припала к кувшину и принялась жадно пить, но не вино, а воду. Потом повалилась на постель и заплакала, тихо, без криков и всхлипываний. Я оплакивала не Гунро, или Паиса, или даже себя. Просто я поняла, какая жестокая вещь — жизнь, скучная и тяжелая для одних и легкая и яркая для других. Жизнь — это путешествие, полное несбывшихся мечтаний и разрушенных надежд. Наплакавшись, я уснула и проснулась, когда солнце клонилось к западу, а возле моей постели на столике стоял поднос с горячим бульоном и свежим хлебом.
Приступив к ужину, я стала думать, какой яд выбрать для Гунро. Я размышляла спокойно и сосредоточенно, стараясь не вспоминать о сердечной боли и гневе, которые вызвала во мне та встреча. Во время ареста у меня забрали ларец, в котором хранились лекарства, полученные от Гуи, и папирусы с описаниями различных болезней и способов их лечения. В ссылке мне было строго запрещено заниматься ремеслом, которому меня учили так долго и тщательно. Потом в кладовой гарема мне разрешили набрать всяких лекарств, но ядов среди них не было. Теперь же, отправляя в рот кусок за куском, я попыталась вспомнить все, что знала.
Это оказалось нелегко, поскольку мне пришлось вспоминать и те обстоятельства, при которых я использовала яд, а это причиняло мне боль. Я вспомнила огромный кабинет Гуи и маленькую комнатку рядом с ним, где хранились травы, полки, уставленные горшками и ларчиками, каменные бутыли, льняные мешочки с сушеными листьями и корешками. Я вспомнила, как сидела перед Гуи, держа наготове перо и папирус, а он, ловко орудуя ступкой и пестиком, объяснял мне, что сейчас делает и зачем. По комнате плавали незнакомые запахи; одни были такими сильными, что от них болела голова, другие легкими, едва уловимыми, и все они смешивались с любимым ароматом Гуи — запахом жасмина.
Жасмин. Я отодвинула блюдо и уставилась на желтый свет лампы у меня на столе. Желтый жасмин, гельземиум, вот что может убить. Каждая его часть — цветы, листья, корни, стебель — смертельно ядовита. Большая доза сработала бы наверняка, но могут быть неприятные проявления — тревожное состояние и судороги. Мандрагора тоже неплохо, но, чтобы умереть, Гунро придется принять большую порцию, что также вызовет сильнейшие боли. Я знала это по собственному опыту. С содроганием вспомнила я Кенну, слугу Гуи, которого я убила настоем мандрагоры, и все из-за своих глупых страхов. Он умер, захлебнувшись собственной блевотиной, от внутреннего кровотечения.
А может, паслен? Я вздохнула, и моя тень на стене задвигалась. Паслен добавляли в отравленную приманку для гиен, и, вспомнив об этом, я усмехнулась. Пусть смерть от него легка — сонливость, потом паралич и — конец, и все же от паслена я решила отказаться. Сейчас я не позволю себе веселиться, ибо хочу жить в мире и согласии со своей совестью.
Что еще? Есть рвотный орех — очень действенный яд. Его можно проглотить, или вдохнуть в виде порошка, или втереть в кожу. Но, как и многие токсины, он вызывает судороги такой силы, что человек умирает, выгнувшись дугой.
Положив голову на вытянутую руку, я размышляла, скользя взглядом по тускло освещенной комнате. Постепенно меня начал одолевать страх. Откуда-то из щелей слышались скрип и перешептывания, эхом разносившиеся по комнате, в тишине которой от муки и отчаяния беззвучно выла моя душа. Когда я почувствовала, что сейчас не выдержу и закричу, я встала, надела сандалии и, набросив на плечи плащ, вышла на улицу.
Решительно шагая мимо Дома царских детей и помещений для слуг в сторону кабинета Хранителя дверей, я молила богов, чтобы он был у себя. Был поздний вечер, и слуги еще не ушли спать, а возились возле своих каморок. Из расположенных неподалеку кухонь доносился запах пищи. Те, кто меня замечал, кланялись, недоуменно на меня поглядывая, но я не обращала на них внимания.
Еще один поворот направо, и я вышла к воротам, которые охранялись стражниками, поскольку вели на территорию дворца. Попросив одного из стражников проверить, у себя ли хранитель и не согласится ли он принять меня, я стала ждать. Вскоре стражник вернулся и махнул мне рукой. Мне повезло. Хранитель был у себя, он работал. Кабинеты царских министров располагались рядами, смыкающимися под прямым углом, возле стен, разделяющих помещения для царских слуг и официальных гостей, откуда было рукой подать до кабинета царя и пиршественного зала. Пройдя через ворота, я повернула налево и вскоре подошла к открытой двери, за которой находился человек, управляющий всей жизнью гарема. Через открытую дверь мне было видно, как он складывает в небольшой сундучок свитки папирусов. Услышав мои шаги, хранитель поднял голову. Поклонившись, захлопнул крышку сундучка и сказал писцу:
— Отнеси это в канцелярию. — И обратился ко мне: — Входи, госпожа Ту. Что тебе нужно?
Подхватив сундучок, писец выскочил в коридор, на ходу поклонившись. Дождавшись, когда он скроется в темноте, я вошла в кабинет хранителя.
Амоннахт улыбался, глядя на меня и опершись одной рукой о стол, а я не знала, что ему сказать. Заметив мою растерянность, он кивком показал мне на стул, потом на кувшин вина, но я лишь покачала головой. Наконец я заговорила.
— Амоннахт, — тонким голосом начала я, — Гунро просила меня помочь ей уйти из жизни.