Дворец Посейдона

Чиладзе Тамаз Иванович

— Оставь этот пасьянс… прошу тебя!

— Что с тобой, Зина? — спокойно спрашивала тетя Ито, продолжая свое дело.

В представлении тети Ито в мире не происходило никаких катастроф. Все долго и счастливо жили и умирали в глубокой старости. Ни нищета, ни болезни, ни ссоры не омрачали человеческой жизни. Чистенькая, как спальный вагон, жизнь плавно катилась по рельсам. На станциях пассажиры покупали цветы и молоко. Проводники, похожие в своих белых халатах на врачей, отгоняли от едущих мух.

— Не могу больше!

Но сама она иногда

перед сном думала так же.

Вот летит поезд, а вокруг все зелено. На склонах пасется скот. Пастух сидит на камне и смотрит на посад.

— Куда вы едете? — спрашивает у Зины зубной врач (в вагоне тети Ито полно зубных врачей).

— Никуда.

— И я никуда. Ах, как хорошо!

Никуда, и все-таки далеко, на конец света. Разве это не счастье — ехать никуда, ни на базар, ни в школу, ни в кино, просто никуда?

Тетя Ито только однажды нахмурила лоб и помрачнела, всего на минуту, почти незаметно. Это случилось, когда по настоятельной просьбе Зины она рассказала ей о матери.

Тетя Ито раскладывала пасьянс и говорила. Зина, уронив голову на край стола, слушала.

Потом она увидела мать в больничном коридоре, у окна, забранного железной решеткой. Мать была в длинном сером халате и войлочных тапочках.

— Но почему ей обрили голову? — спросила Зина глухим, надтреснутым голосом.

Тетя Ито медлила с ответом, словно чувствовала, что в глубине души Зине не хочется его слышать.

В комнате стало душно и тесно.

«Будет дождь», — хотела сказать Зина, но вместо этого повторила свой вопрос:

— Почему ей обрили голову? — она с трудом проглотила слюну.

— Не знаю…

Тетя Ито помолчала, потом вдруг засмеялась и сказала:

— Вот он, трефовый валет!

— Что? — Зина подняла голову.

Вокруг стояло и переливалось плотное марево, очень не скоро проступило сквозь него лицо тети Ито.

— Последние три года ее держали в больнице…

Наступила тишина.

Зина снова положила голову на стол, как будто так легче было думать о матери.

— А я… Обо мне она не спрашивала?

Этот вопрос мучил ее давно, давно она хотела задать его тетке. Но не решалась, боялась. Страх этот был неопределенный, безликий, бесплотный. Именно он наполнял сейчас комнату. Он вдохнул в себя весь воздух и вместе с воздухом проглотил все вещи: стол, стулья, шкаф, книжную полку. Осталось одно лицо тети Ито, застывшее как маска, улыбающееся… И эта маска должна была объяснить то, что для Зины имело решающее значение.

— Нет, — ответила тетя Ито.

Ответ, как колючий железный ком, прорвался к сердцу, лотом вонзился шипами в его тонкую стенку, и когда Зина почувствовала боль, снова раздалось:

— Нет!

— Почему? — спросила Зина у своего сердца, но там приютилось одно слово, означающее мрак и небытие, оно походило на живое существо, радостно твердящее все время одно и то же: Нет! Нет! Нет! Зина до сих пор не представляла себе, что всего несколько звуков могут вместить в себя такую огромную пустоту.

Зина боялась, что она сама навеки сгинет в этой пустоте, навеки оглохнет от металлического звона этого неумолимого слова, если не будет бороться, но чувствовала также, что бороться значило бы грубо и тщетно тревожить память матери. Истины давно уже не существовало, и это короткое, все отвергающее слово камнем высилось на ее могиле. Конечно, можно его выкорчевать и отбросить, тогда вместо него останется зияющая яма, бессмыслица, похуже самого камня.

— Вы ведь водили меня к ней?

Это тоже было борьбой, но скрытой, в обход, с дальним прицелом, попыткой лаской и любовью завлечь правду. Силок, капкан, миска с молоком, кусок мяса, жареные орехи — все равно наивно расставленная ловушка. Когда ее ставишь, надо запастись терпением и, главное, не жалеть жертву.

— Нет, — ответила тетя Ито.

— Нет, нет, нет, — повторила Зина. Она встала и раскрыла окно.

По улице шел точильщик со своим станком, за ним плелся босоногий мальчишка, облизывающий рожок мороженого. В соседнем дворе кто-то забыл завернуть кран, и вода била сильной струей.

— Она говорила, что отдыхает там. За ней хорошо смотрели, — раздался голос тети Ито.

Зина скова подсела к столу, переложила карту в пасьянсе тети Иго (так будет лучше) и очень спокойно спросила:

— А что делал отец?

— У него уже была другая жена, — тетя Ито вернула карту на прежнее место и шлепнула Зину по руке, — не мешай! — и повторила: — Да, у него была другая жена.

— А где я была? — Зина поднесла карту к лицу, словно подыскивая для нее место получше.

— Где ты еще могла быть! У меня, — сказала тетя Ито, — не мешай, сколько раз тебе говорить!

Они помолчали, потом тетя Ито сказала:

— Твой отец был хороший человек.

— Если был хороший, почему бросил маму? — не стерпела Зина.

— Он не бросал. Каждое воскресенье носил ей передачу. Хотя что ей, бедняжке, нужно было — творог и мацони. Но это тоже дело!

— Знаешь, я ведь помню маму; — сказала Зина и тотчас повторила быстрей и громче: — Помню, помню маму! — как будто боялась, что ей закроют рот рукой. — Помню!

— Не выдумывай! — отмахнулась тетя Ито.

Этот мужчина, должно быть, больничный сторож. Он в глубоких калошах и в косматом тулупе. Сидит на низком табурете и ест хлеб с луком.

— Хочешь? — спрашивает.

Она кивает.

Кто-то сердится:

— Луком пропахнешь!

Она плачет.

— Здесь нельзя плакать!

На асфальте — сухие листья платана.

— Какой большой лист!

— Брось сейчас же, он грязный!

— Мама! Где моя мама?

Из лопнувшей водопроводной трубы фонтаном хлещет вода, возле лужи сидят воробьи. Кто-то похлопывает ее рукой по щеке, рука противно пахнет табаком. У окна стоят женщины. На одной платье, перепачканное яичным желтком, они громко смеются. По коридору катят тележку, на ней гора грязных тарелок.