Дворец Посейдона
Шрифт:
— Мы с Майей — вечные ваши должники, — говорил Карло.
Я невольно протянула к нему руку, желая остановить его, словно сердце подсказала мне, что вот сейчас, сию минуту, он скажет что-то такое, что оглушит меня, уничтожит, убьет. И, наверно, инстинкт самосохранения поднял меня на ноги.
— Карло!
Карло мельком взглянул на меня, даже улыбнуться успел, и я услышала, как он сказал:
— Я слышал, вы нуждаетесь… Это ничего, это поправимо. Все мы — люди… — он сунул руку за бумажником, а я закричала, захрипела;
— Нет! Нет! Не смей!
А после
Меня усадили на стул. Я не поднимала головы, но чувствовала, что ты смотришь на меня. Я сделала над собой усилие и прошептала:
— Простите… из-за меня вам… Простите…
Потом меня подняли, и я тряпкой повисла на чьей-то руке и сама все время думала: я и есть тряпка, самая настоящая…
Назавтра позвонил Карло. Сначала я не хотела говорить с ним, но потом поняла, что мне было совершенно все равно — говорить или нет.
— Здравствуй, Майя!
— Здравствуй!
— Почему тебя не было в университете?
— Голова болела.
— Я ждал тебя.
— Почему?
— Как это почему? — Карло помолчал и потом, повторил: — Ждал.
— Напрасно, — я держала в руках маленькое зеркальце и смотрела, удалась ли мне прическа.
— Майя, — сказал Карло, — все, что произошло вчера, — недоразумение.
— Наверное, — я подняла челку указательным пальцем повыше.
— Паскаль называл человека мыслящим тростником…
— Кто? — я как будто не расслышала.
— Паскаль.
— Да не может быть!
— Человек слаб, Майя.
— Одну минуту, — я встала, отнесла зеркало на стол, как будто не могла положить его там же, на кушетку, немного постояла перед большим зеркалом и снова взяла трубку. — Да, мы остановились на Паскале… — сказала я.
— Нет, мы говорили не о Паскале…
— Как же, — прервала я, — я точно помню, о Паскале.
— Не о Паскале, а обо мне!
— Но при чем здесь ты? — нашлю спросила я.
— Получается, что все кончилось за одну минуту. Так?
— Что — все?
— Все, что нас связывало, сближало… А я думал, ты способна быть другом!
— Человек слаб, Карло, — заметила я.
— Майя! — крикнул он.
— Не слышу! — я отнесла трубку далеко в сторону. И только спустя некоторое время спросила: — Что ты сказал?
— Что с телефоном?
— Не знаю. Хочешь, позвони завтра.
— Нет, послушай меня!
— Постой, кто-то стучит.
Я пошла на кухню, принесла оттуда кружку воды, полила цветок, стоявший на подоконнике, отнесла кружку обратно и снова вернулась к телефону.
— Почтальон! Так о чем мы говорили?
— Ты ошибаешься, Майя, ты допускаешь величайшую ошибку.
— Человек слаб, Карло.
— Потом ты будешь жалеть.
— Карло, какой сегодня день?
— Среда.
— А я думала, четверг, представляешь?
— Майя!
— Я слушаю, слушаю.
— Подумай хорошенько, я очень тебя прошу.
— Вот я уже подумала. Если хочешь, попроси меня еще о чем-нибудь.
— Понятно, — сказал Карло, — все ясно.
Некоторое время мы оба молчали.
— Карло! — позвала я.
— Слушаю! — сразу откликнулся он.
— Ты помнишь или нет?
— Что?
— Что у Цикары сломался рог.
— Я считал, что ты не похожа на других девушек. Ты и не похожа, но стараешься походить на них.
— Ты ошибаешься, Карло, я именно такая — глупая, легкомысленная, выскочка, и очень рада, что я такая!
— Ты не права, Майя. Ты очень умная, ты все понимаешь… — Я смеялась. — Я не должен был брать тебя с собой, ты такая чувствительная, отзывчивая, муравей показался тебе слоном.
— Я очень люблю слонов. Когда я была маленькая…
— Майя, попроси меня о чем угодно, я все исполню!
— Я хочу иметь десять платьев, пятерых детей, «Волгу», дачу и много друзей. А еще магнитофон «Зенит».
— Не смейся!
— Разве это смешно?
Мне вдруг ужасно надоело разговаривать с ним.
— Ладно, Карло, хватит, я занята.
— Майя, подожди…
— Жду.
— Мы ведь останемся друзьями?
Ах, вот, оказывается, почему он звонил!
В больницу он повел меня для того, чтобы ты ради меня согласился молчать. Он боялся огласки. Он все измерил и рассчитал точно. Но, убежденный в моей любви и наивности, он сделал еще один шаг. И хотя знал, что об этой гадости я нигде, никогда не заикнусь, сегодня все же проверил меня и обезоружил фразой: «Мы ведь останемся друзьями!»
После этого разговора мне стало так плохо, что я две недели не вставала с постели. У меня был жар, но мне казалось, что я мерзну, что лежу в снегу и снег лежит у меня на груди, на лице, набивается в рот; и я задыхаюсь. Засыпая, я видела такие кошмарные сны, что просыпалась с криком, вся в холодном поту. Я боялась спать, но и наяву меня не оставляли в покое видения. Я просила маму привести Бабалэ. А мама никак не могла вспомнить, кто такая Бабалэ, которую я так упорно зову.
Звонил монастырский колокол. Был полдень, хотя на небе сверкали огромные звезды. Больница стояла пустая, и единственный больной печально глядел из окна. Я окликала его, звала, махала ему рукой, потому что знала его, но он не слышал меня. Потом во двор вышла Бабалэ. На руках у нее лежал мертвый ребенок. У ребенка глаза были открыты, и он смотрел на меня. За оградой стояло высокое дерево и цвело красным цветом. И дерево это как будто было не дерево, а мой отец, а я бежала к нему по пахоте, и в борозде вместо семян лежали звезды, и их клевали голуби. Потом Бабалэ подозвала меня и взяла на руки, и теперь уже я была тем мертвым ребенком. У Бабалэ были большие морщинистые руки, и одна рука лежала у меня на груди. Как сухой лист платана. Посреди двора стоял какой-то пьяный и швырял в окна камни. Стекла вместе с рамами вываливались из оконных проемов и, как огромные лампочки, вдребезги разбивались о камни.