Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии

Возможность говорить о дворцах как некоем единстве очевидна и в то же время затруднительна. Попытка объяснить, что такое дворец, исходя из некоего набора формальных признаков, требует многочисленных уточнений. Определение дворца как архитектурного сооружения, отличающегося определенными принципами архитектурно-планировочной организации, отвечающее целям представительности и парадности, будет справедливо для Нового времени и для архитектуры европейского образца и неверно для каменного терема княгини Ольги, упоминаемого в «Начальной летописи». И. Забелин и А. Глаголев считали его первым русским дворцом. Определение дворца как парадного здания больших размеров и монументальных форм вряд ли подойдет для дворца – коттеджа Николая II или «Соломенного дворца»,

Попытки определить дворец по функциональному признаку выглядят более удачными, но тоже нуждаются в комментариях. Определение дворца как жилища правителя, монарха или лица, занимающего высокое социальное положение, отказывает в праве считаться дворцами центральным общественным сооружениям индустриальной и постиндустриальной эпохи – Дворцу Советов, дворцам культуры, дворцам конгрессов. Определение дворца как постройки общественного назначения, справедливое для Нового и Новейшего времени, превращает дворцы монархов и вельмож всего лишь в предысторию современности. И, вместе с тем, все это – дворцы.

Отправной точкой в попытке объединить разнородные в художественном и функциональном отношении постройки служит имя. Оно появилось сравнительно недавно. Приблизительно в течение XV–XVIII веков королевские, царские, княжеские и т. п. резиденции получили имя, отличающее их от всех прочих жилищ и вообще от всех других зданий: русское дворец, ит. palazzo , фр. palais, англ. palace , исп. palacio, нем. Palast, Palais . В дальнейшем, когда абсолютные монархии сошли с исторической сцены, имя дворца стали присваивать важнейшим общественным учреждениям. Оно утратило связь с жилищем, но сохранило ореол исключительности, особой важности постройки для всего общества, всего государства. Имя дворца было «опущено» вглубь времен и стало названием жилищ мифологических или исторических персонажей – древних царей, причем, инициатива такого именования принадлежит не только историкам, но и поэтам. Так, дворец Одиссея, перед которым на куче навоза спала собака, стал известен русскому читателю благодаря переводам Н. Гнедича и В.А. Жуковского. Как бы ни относиться к заведомой терминологической неточности, имя дворца неустранимо из научного и художественного дискурса.

С точки зрения культурологии, архитектура – это не камень и не стены, но, прежде всего, система значений, система ценностных ориентаций общества, сфокусированная в художественных формах. Культурологический подход к изучению архитектуры подразумевает операции со смыслами, «чтение общества», «чтение культуры» по ее архитектуре. Следовательно, стоит довериться имени и считаться с ним. Надо увидеть и объяснить то общее, что позволяет объединить столь разные памятники – жилища правителей, резиденции центральных органов демократической власти, крупнейшие общественные здания – одним именем. В этом заключается основная цель книги.

О дворцах написано огромное количество литературы, подтверждением тому служит библиографическое приложение, где собрано более полутора тысяч работ. Их подавляющее большинство носит конкретный характер и посвящено отдельным дворцам, дворцовым ансамблям, дворцам отдельных исторических периодов или отдельных областей, отдельным дворцовым интерьерам и даже отдельным предметам дворцового пространства.

В исторических работах дореволюционного времени дворцы различных эпох понимались как единый архитектурный жанр. Их объединяла принадлежность правителям русской земли, на этом основании княжеские и государевы дворы, терема и палаты Средневековья были названы дворцами. Такой подход не проблематизировался и был само собой разумеющимся, поскольку история правящей семьи понималась как квинтэссенция истории государства и нации. Изучение княжеских дворов как непосредственной предыстории дворцового великолепия императорской эпохи было, одновременно, собиранием монархического наследия Рюриковичей и Романовых в единое целое. Крупнейшие компендиумы по истории дворцовых ансамблей эпохи русского Средневековья и Нового времени, написанные С.П. Бартеневым, А.И. Успенским, были приурочены к 300 летнему юбилею императорского дома.

В советское время монархическая составляющая дворцового образа утратила актуальность. Социальная принадлежность обитателей дворцов отошла на второй план и больше не служила достаточным основанием для жанрового единства. С точки зрения стилистического подхода, ставшего едва ли не основным методом исследования архитектуры, между дворцами различных исторических эпох мало общего. В рамках канонизированного стилистического подхода проблема единства дворцового жанра не ставилась и не могла быть поставлена: средневековые княжеские дворы и императорские дворцы XVIII века разделяет пропасть, даже между дворцами барокко и классицизма стилистически важнее увидеть различия, нежели сходство. С точки зрения стилистики сама проблема архитектурной типологии обладает переменным значением. В «больших стилях» XVIII–XIX веков типы зданий – дворцы, храмы, университеты или больницы – рассматриваются как более или менее выраженные варианты стиля, тогда как их функционирование («жизнь») может не учитываться. В этом плане особенно важны работы И.А. Прониной, Л.В. Тыдмана, которые в рамках стилистической парадигмы поставили проблему дворцового жанра.

Особняком стоят советские дворцы, которые, конечно, изучались и описывались, но их преемственность по отношению к дворцам прошлого понималась исключительно в метафорическом ключе. Пафос «разоблачения» советского проекта, развернувшийся в 1990-е годы, попытки показать абсурдность масштабных архитектурных инициатив и тем самым доказать несостоятельность советской эпохи, лишь углубляют линии разрыва в единой ткани культуры и по существу снимают вопрос о какой бы то ни было преемственности.

Культурологический подход к изучению дворцов, заявивший о себе в 1990-е годы, связан с различными вариантами поиска контекстов, исходя из которых, памятник архитектуры может быть описан как памятник культуры. Исследователи изучают семантику дворцовых комплексов, метафизику дворца, дворцовую повседневность, примеряя к хорошо известному архитектурному материалу весь потенциал современной гуманитаристики. Однако, при наличии огромной литературы, посвященной отдельным памятникам или группам памятников, при общей культурологической направленности исследований последних лет, до сих пор не предпринималось попыток осмыслить феномен дворца в его целостности.

Дворец в любых своих формах это феномен культурного пространства. Под культурным пространством понимается не ньютоновское абсолютное пространство – бескачественное, однородное, «ни в одной из мыслимых точек ничем не выделяющаяся, по всем направлениям равноценная, но чувственно не воспринимаемая разъятость» [1] . Как писал М. Мамардашвилли, в безразличном пространстве человеческие события невозможны и не происходят [2] .

Представление о культурном пространстве апеллирует если и к физике, то к неклассической, утверждающей, что явления физического мира протекают в разных пространствах по-разному, подчиняются законам этих пространств, а законы пространств (их логос) зависят от качественных характеристик пространств (топосов) [3] . Культурное пространство не тождественно территории, даже если речь идет о культуре какого-либо государства или региона. Это особым образом структурированное пространство, в его основе не расстояния, но порядок различения, распознавания смысла. Культурное пространство это пространство освоенное, означенное, и потому оно «неоднородно: в нем много разрывов, разломов; одни части пространства качественно отличаются от других» [4] .

Культурное пространство может быть охарактеризовано с помощью топосов — мест, исполненных смысла. В этом качестве понятие топоса стало категорией эстетики М. Бахтина. Категория топоса – одна из сторон неразрывного пространственно-временного единства – служит инструментом объективации смысла, содержащегося в художественном произведении. Топосы у М. Бахтина – это основные пространственные образы художественного текста, значащие пространства, за которыми, благодаря свершающимся в них событиям, «просвечивают полюсы, пределы, координаты мира» [5] . По существу, любой пространственный образ культурного текста может быть понят как топос.

В литературоведении топос – это общее место, стереотипный, клишированный образ, мотив, не обязательно пространственный. Топика со времен Аристотеля была разделом риторической теории, затем, в «антриторическую эпоху», получила отрицательные смысловые оберотоны – стала аргументом в пользу несамостоятельности художественного языка и поверхностности содержания. «Ренессанс» топики начался в формальной школе и структурализме и ознаменовал поворот гуманитарного знания в сторону надвременных, константных структур художественного текста, обнаруживающих «след» культурного опыта. Э. Курциус, изучавший проблему функционирования топоса в литературе, определял его как «нечто анонимное. Он срывается с пера сочинителя как литературная реминисценция… В этом внеличностном стилевом элементе мы касаемся такого пласта исторической жизни, который лежит глубже, чем индивидуальное изобретение» [6] . А.М. Панченко считал топосы «запасом устойчивых форм культуры, которые актуальны на всем ее протяжении» [7] . Динамика художественного процесса с точки зрения топики культуры раскрывается в соотнесении с ее статикой, акцент делается не на линейном процессе смены художественных форм и на постоянном обновлении, но на пополнение устойчивых форм новыми содержательными обертонами. Динамика культуры, словами А.М. Панченко, это эволюционирующая топика.