Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии
Шрифт:
Первая половина XVIII века была временем освоения и усвоения универсальной программы дворцового комплекса. Если соотнести этот период с проблемой «больших стилей» искусства, то окажется, что барочные дворцово-парковые ансамбли предполагали универсализм художественной программы, своеобразный «эстетический абсолютизм», если воспользоваться лотмановской характеристикой литературы барокко. «Эстетический абсолютизм рассматривал каждый художественной текст, и всю империю поэзии в целом свете единства художественных норм. Это не исключало разнообразия форм и жанров, как единство картезианского мира не исключало дуализма материи и духа, но подразумевало наличие общей иерархии, подчиненность некоторым высшим, единым структурным принципам и, следовательно, возможность единообразного описания разнообразных явлений художественного мира» [404] .
Вторая половина XVIII – первая треть XIX веков, на которую приходится развитие стилистики классицизма, это период активного творчества в области программ дворцово-парковых комплексов, проявляющегося «в перекодировке смыслов, сдвигании старых и введении новых» [405] . Если дворцы первой половины века создавали контекст, то дворцы рубежа XVIII–XIX веков уже сами создавались в контексте – общих просветительских концепций власти, понимания природы и целей искусства, а также в контексте ставшего своим художественного языка.
Большие дворцы, Олимпы российских императоров и императриц, превращались в пантеоны искусств, парнасы, пристанища муз – дворцы-кунсткамеры, дворцы-театры, дворцы-музеи. Вместе с ними малые дворцы или парковые павильоны, помещаемые в «простых», «низких» частях парка, составляли важнейшие общепросветительские оппозиции.
В парке разворачивался «архитектурный карнавал» шинуазри, тюркри, рюстик. «Китайские городки и театры, пагоды и домики, мосты и беседки, мавританские Эрмитажи и мечети, турецкие бани и киоски, египетские пирамидки и обелиски создавали … особую систему, противопоставленную сооружениям, формировавшим тему античности» [406] . К приведенному выше перечню следует добавить Голландские домики, пруды и партеры в виде карты Америки. «Голландия», послужившая в начале века одним из источников европейского вкуса, во дворцовово-парковом ансамбле середины века превратилась в один из капризов, противопоставленных большому дворцу, и тем самым заняла место в экзотическом игровом мире. Большой дворец в таком сочетании становился миром цивилизации и культуры.
К географической горизонтали добавилась историческая вертикаль – «археологизирующий классицизм», «мир исторических грез», связанный с восприятием античности не как гармонического идеала, но как исторического явления, глубокой древности. Башни-руины, кухни-руины, библиотеки-руины, руинные мостики и руинные ворота, свидетельствовавшие о неумолимом течении времени, помещали большой дворец в мир вечности [407] .
«Пасторальная мотивика» [408] государственного мифа, разыгранная первоначально «сюрпризом» в шале, березовых домиках, молочнях, фермах, мельницах, пиль-башнях, развернулась в мир «просвещенного благоденствия» с тучными нивами и мирными трудами земледельца. Вслед за Царскосельской Софией и Павловском с его «царственной молочницей» и образцовым селом Глазово, появились Аракчеевское Грузино – Петербург в миниатюре с образцовыми поселениями [409] , образцовая деревня в орловском имении А.Б. Куракина [410] . Дворец в таком сочетании становился столицей идеального благоденствующего государства.
При всех метаморфозах художественных форм, дворец-произведение искусства подразумевает целостную художественную программу, выстроенную на принципах энциклопедичности и одновременно иерархии художественных образов риторической культуры. В то же время все нюансы художественных форм, описываемые как разновидности барокко, рококо, классицизма, ампира, строятся из перспективы универсальности законов искусства.
Е.Н. Кириченко писала, «смерть императорского дворца как жанра архитектурного творчества наступила в середине XIX века». Несмотря на то, что императорские резиденции строили еще более полувека, это были уже не дворцы, но частные дома. Основной причиной «смерти» жанра она считала кризис государственной идеи: «Как только обозначился кризис идеи, началось умирание дворца как своеобразного типа государственного здания» [411] .
Речь идет не об исчерпанности государственной идеи как таковой, но об исчерпанности идеи абсолютной монархии, в которой государственная идея персонифицирована в фигуре монарха, а художественная репрезентация власти выступает светским коррелятом «религии государственности». В.М. Живов показал, что одной из причин разрушения «государственного мифа» стала эмансипация искусства. «Религиозно-мифологический потенциал был перенесен теперь на саму культуру [искусство – Л.Н. ], и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее присваивались императору» [412] .
Следует обратить внимание на еще одну важную причину «смерти» дворцового жанра – «открытие» частной жизни. Появление феномена частной жизни означает в истории культуры конец раннего Нового времени, в котором личность растворена в сословных и конфессиональных связях, и начало собственно Нового времени, субъектом которого является суверенная личность, осознающая свое право на автономное суждение, на выбор образа жизни. Рождение автономной личности имел в виду М. Фуко, писавший, что «вплоть до конца XVIII века человек не существовал» [413] . Об отделении нововременного «Я» от средневекового «Мы» как об основной антропологической проблеме русского XVIII века размышлял Г. Вдовин [414] .
Художественный процесс можно без преувеличения считать «повивальной бабкой» рождения суверенной личности. «Муки и радости» суверенной личности были «открыты» в искусстве, в риторическом языке готовых слов и общих мест, а затем интериоризированы. Как писал У. Бек, то, что раньше было общей судьбой, стало биографией [415] . То, что раньше было «общим местом», стало личным переживанием.
Размышляя над дворцово-парковыми ансамблями конца XVIII – первой трети XIX века, нельзя не заметить эволюции их программ от универсальных энциклопедических миров к универсальным же, но эмоциально-личностным. Таковы, скажем, «миры семейных скорбей» с мавзолеями, памятниками супругам и родителям, «миры личных воспоминаний» с семейными рощами и аллеями друзей, «монументы преданности» с обелисками в честь императриц или императоров, с хранением на видном месте табакерки, подаренной императрицей или пожалованного ею фарфорового сервиза.
Мир личности в классическом дворцово-парковом ансамбле экстериоризирован, вынесен вовне. Как будто грустить, скорбеть или предаваться воспоминаниям владелец дворца мог только в пространстве, декорированном соответствующим образом. Как, например, князь Трубецкой, проводивший долгие часы в скорбном уединении в мемориальной комнате, воссоздававшей обстановку кабинета, в котором скончался Александр I в Таганроге [416] . Человек Нового времени, вдоволь попутешествовавший по дворцам и садам, ощутил целый мир в себе и в декорациях нуждаться перестал [417] . Поэтому и строительство дворцово-парковых ансамблей потеряло смысл. Уединенные острова и храмы дружбы могли цениться и часто сохранялись, но уже в ином качестве – исторических раритетов, экспонатов родового музея.
В царствование Николая I рядом с «регулярным» Петергофским дворцом появился неоготический Коттедж – декорация семейной идиллии. В отстроенном после пожара Зимнем дворце и новом Большой Кремлевском дворце официальные пространства, места публичной деятельности императорского двора, были отделены от «квартир», где размещалась императорская семья и придворные. Примерно в то же время появилась новая императорская резиденция в Москве – Александринский дворец в Нескучном, вне Кремля, официального пространства первопрестольной.