Двойная бездна
Шрифт:
Все вместе они проедали последние деньги, смеялись над анекдотами и дружно обзывали себя последними дурами, которых черт дернул мотаться на край света за тем, что легко можно найти и дома.
Веселов в маске рубахи-парня бесшабашно вошел в их круг, быстро нашел общий язык, с неосознанной легкостью приспособившись к новым для него людям; острил напропалую, вдохновенно врал, сочинял на ходу бесконечные истории, которые никогда не случались с ним, да и вообще ни с кем на свете; нет, он не искал корысти — ни дармовой котлеты, ни зовущего взгляда, ни запретного поцелуя, он сам не знал, да и не задумывался никогда, зачем все это делает.
Разные самолеты развезли
Вот об отце не забывал. И, не слишком-то приученный к сложным размышлениям, не умеющий рассчитать в уме простую причинно-следственную цепочку, быстро вязнул в разноречивых фактах. Скорее всего он не умел думать на длинной дистанции, быстро выдыхался, терял дорожку под ногами.
Тогда-то, в самолете, недвижно пожирающем пространство и сгущающим время до сжатых часов, он впервые подумал о том, что без советчика и помощника ему просто не обойтись.
Быть может, думал он, паря над облаками, тот чертеж на песке, смытый волной и рассеянный ветром, смог бы помочь ему, направить по нужному пути, отсечь тупиковые ветви, но увы…
Он был чужд раскаяния за совершенные промахи, но все же с тайной надеждой подумал о том, что Поливанов пришлет ему свой чертеж, как раскрытую книгу судеб. И тут он вспомнил, что не оставил своего адреса и адреса Поливанова тоже не записал.
Он был чужд и гордыни, поэтому мысленно обозвал себя хоть не самыми последними, но обидными словами, и стал копаться в памяти в поисках человека, способного помочь ему мудрым и несуетным советом.
Самым близким человеком была, конечно, жена, терпеливая и почти всепрощающая Оксана. Она не прощала малой малости — предательства, но толкование этого слова в ее устах оказывалось столь обширным, что редкий опрометчивый поступок Веселова не получал универсального приговора: предатель! Опрометчивых поступков было много. И рано или поздно мелкие прегрешения накопились, окрепли и слились в одно большое предательство, после которого ничего иного не оставалось, как войти в странную полосу жизни длиною в пять лет. Они развелись, то есть расторгли на бумаге официальное таинство брака, но не расходились по-настоящему, а продолжали жить в одной квартире, несли общие расходы, воспитывали сына, как умели, и, по крайней мере, Веселов избавился от обвинений в предательстве, ибо он был отлучен бумагой с печатью от жены своей и стал чужим, а чужие предавать не способны. Как это ни забавно, но такая полусемейная жизнь сблизила их по-настоящему, особенно после смерти матери Веселова. Каждый по-своему, они понимали нехитрую истину: от добра добра не ищут, единственного сына пополам не поделишь, легче приспособиться к знакомому человеку, чем заново искать гармонии с чужим. Посидели, поговорили в опустевшей комнате матери и начали жить сначала.
«Ну вот, — говорила Оксана не без счастливой улыбки, — словно второй раз замуж вышла». Она была права. И в одну реку нельзя войти дважды, и с одним и тем же человеком нельзя прожить два одинаковых дня. Тем более с Веселовым.
Она была хорошей женой, изначально, что ли, была, а Веселов легко мог стать любым, в том числе и хорошим мужем, конечно. Как уже было сказано, он не умел проникать в душу и тело людей, но некий механизм автоматической настройки на любую волну, излучаемую условной душой человека, позволял ему становиться таким,
Конечно же, Оксана была в курсе всей этой странной истории, связанной с поисками отца» Она не отговаривала Веселова от поездки в далекий город, но и не верила нисколько в благополучный исход. Мать и отец ее были живы, и, наверное, подобно многим, она не могла представить себе, как можно прожить всю жизнь без отца и что он значит. Ибо давно сказано: что имеем — не храним…
Короче, советоваться с женой вряд ли было разумно. И Веселов, перебрав в памяти своих немногочисленных приятелей, остановился на Юре Оленеве. Нет, они не ходили в гости друг к другу, виделись только на работе, и разговоры их никогда не переходили за порог излишней откровенности, исповедальности, что ли. Но отношения были добрыми.
Значит, так. Как уже сказано, было воскресенье, Оксана затеяла стирку, сын еще спал, пользуясь вольностью выходного дня, а Веселов позвонил в отделение реанимации и с дурным кавказским акцентом спросил: «Дэвушка, скажи, дорогая, доктор Оленев работает, а?»
— Работает, Володя, работает, — спокойно ответил сам Оленев. — Ты ведь на Дальнем Востоке был, откуда акцент?
— Раз ты чай дуешь в ординаторской, значит, никто не помирает. Дело у меня к тебе есть.
На двух автобусах, через осеннюю потемневшую реку, через больничный парк, через приемный покой («Давно же я вас не видел, сестренки! Подходи по одной целоваться!»), мимо палат реанимации, стуча в дверь ординаторской («Именем закона! Полиция нравственности! У вас в номере женщина!»), хлопая Оленева по плечу («Здорово, шхуна! Все книжки читаешь на работе?»), быстрое, безболезненное перевоплощение в принятую для больницы маску: дурачка, шута, растрепанного разгильдяя, с нагловатой усмешкой, озорными глазами, с нарочито выбившейся из-под брюк рубахой…
Посидели друг против друга, поболтали о том, о сем, Оленев терпеливо пережидал ритуал встречи, выслушивая россказни о шикарном пляже с вот такими вот девочками, о ящике коньяка, который Веселов якобы выдул на спор, об огромных камбалах («Что твой пузень, старик!»), которых Веселов брал голыми руками за жабры, о японской пловчихе, заблудившейся в океане и приплывшей прямо в дружественные объятия Веселова, и прочее, прочее… Короче, обычный веселовский треп, в который никто всерьез не вслушивался.
— Забавная штукенция, — сказал Веселов между второй и третьей чашками чая. — Попробуй на зуб, вдруг золото.
И хлопнул на стол бронзовую пластину.
— А, — сказал Оленев равнодушно, — бамул. Шамана, что ли, ограбил?
— Ну ты даешь! Ты хоть погляди, пощупай, а потом изрекай.
— Шаманский амулет, — так же спокойно сказал Оленев, подержав пластину на ладони. — Описан у эвенков. Крепится под мышкой, слева. Называется бамул. Считается, что он изображает двуглавую птицу — духа, побеждающего царского орла. А быть может, наоборот — самого двуглавого орла. А может, и более древнего духа, автохтонного…
— Чего?
— Своего, родного. Ну, и где раздобыл?
— Подарили. А что, имеет ценность?
— Описано несколько подобных. Описания этого не встречал. А если пооткровеннее?
— Могилы не осквернял, — честно сознался Веселов. — Курганы не раскапывал, шаманов не грабил, на водку не обменивал. Вроде бы отец завещал.
— Он что, умер?
— Кажется, нет.
— Слушай, Володя, говори, а не заговаривайся. Давай-ка, пока тяжелых больных нет, выкладывай по порядку.
И уж как умел, то и дело по-привычке привирая, каламбуря где надо и не надо, пошучивая, посмеиваясь, Веселов вкратце изложил историю.