Двойная бездна
Шрифт:
Выходило так, что он, специально вырвавшись вперед, перешел на сторону врага и ушел с ним за границу. Нет, это не было сдачей в плен, это был побег к своим агента, шпиона Михаила Васильева. («Как, кстати, вас зовут на самом деле?»).
Стремительное наступление наших частей сорвало планы агента. Он был или брошен за ненадобностью немцами, или просто не успел уйти. Вполне возможно, что первым его обнаружил Веселов, был обманом завлечен в подвал, где Васильев решил убить нежелательного свидетеля, но ему помешал артиллерийский снаряд, угодивший в дом. Придя в себя, Васильев понял, что бежать поздно, и решил разыграть бездарную комедию о полном провале памяти…
Чудовищная нелепость обвинения совершенно выбила Васильева из колеи. Кажется, он и ляпнул что-то неподходящее
Он ждал, когда Веселов выздоровеет и подтвердит его невиновность, он не верил, что испытанный друг не сумеет его защитить. Скорее всего так и получилось бы, носуд был короткий, ему сохранили жизнь, но лишили старшинских нашивок, честно заработанных наград, и под конвоем увезли в глубь страны, на большую заполярную стройку. Он много узнал и понял там, и уже оттуда написал невесте письмо, в котором просил простить его и отпускал ее с миром, пусть, мол, не ждет, выходит замуж за хорошего человека, так уж сложилось, никто не виноват…
История, быть может, и сентиментальная, но, увы, банальной назвать ее было бы кощунством — хоть через несколько лет, но его невеста после невероятных усилий добралась до него, добилась свидания, узнала все подробности и, поселившись неподалеку (по сибирским масштабам) от жениха, разыскала адрес Геннадия Веселова. Она написала ему и просила лишь об одном: чтобы он рассказал всю правду. Веселов не ответил. И на следующее письмо — тоже.
То ли невеста была настойчивой, то ли начальство не слишком строгим, то ли сам Васильев на хорошем счету, но им разрешали свидания, не часто, но разрешали. В сорок девятом году родился Алеша Васильев. А в пятьдесят третьем, ближе к осени, Михаил Васильевич был амнистирован. К тому времени умерла его мать, и он понял, что возвращаться в общем-то некуда, надо ехать к жене, к сыну, уже подросшему, и начинать жизнь сначала. Но все же он сам написал письмо Геннадию Веселову, быть может, резковатое, в котором обещал приехать будущим летом, чтобы лично, как мужчина с мужчиной, разобраться но всем.
Он выбрался только в начале сентября, ему сообщили, что Веселов недавно получил новую квартиру, и даже адрес сказали, но в том доме Васильев так и не застал хозяина… «Он уехал, — сухо сказала жена Веселова. — Куда — не знаю. Писем от вас я не видела. Мой муж о вас ничего не говорил. Откуда я знаю, кто вы?..» Васильев целых десять лет ждал встречи, разговора, придумывал бесчисленные варианты, но ни один из них не предусматривал трусливого бегства бывшего друга. Малодушие — да, но не прямую подлость. Он истратил последние деньги, чуть ли не последние силы, пока добирался с Севера, еще не оправившись от болезней и отчаянной худобы, вид у него, наверное, был подозрительный, короче, разговор не получился… Он был изгнан, и в сердцах проклял бывшего друга, и поклялся забыть его навсегда, и никогда не унижаться поисками несуществующей истины. Навигация кончилась, он едва успел добраться домой, долго болел, и если бы не жена, то что бы с ним стало, кто знает…
«Забудь и ты, — сказал он ей. — Время такое было. От своих родителей отрекались, не то что от друзей. Струсил он, вот и все…»
Конечно, все это не забывалось до конца, но уговор в семье был соблюден — о Веселове, и вообще о тех нелегких годах, не говорили. Они прижились на Севере, давно стали старожилами, своими, уважаемыми людьми, рос сын Алеша, знающий о прошлом отца лишь то, что знать было положено.
И вот после второго инфаркта на койке районной больницы, в полузабытье тяжелого наркотического сна, Васильев вдруг вспомнил то недостающее звено своей жизни, что круто изменило его судьбу. Оттуда, из глубины времени, из тайников спящей памяти, разбуженные болью и страхом смерти, всплыли картинки давно ушедшей жизни (его ли собственной?), немые кадры давным-давно прокрученного кино (кем? для кого?).
На земле, лицом вниз; сверху его придавил Веселов, словно закрывший своим телом; нарастающий вой снаряда, и вот — бесшумная вспышка, яркий свет в плотно закрытых глазах, ощущение невесомости и бестелесности, полет, головокружение, тошнота, мысль о смерти и тут же, почти без перехода —
Васильев вспомнил чувство беззащитности, неприютности, бесконечного сиротства, когда ослепила его простая и жестокая мысль: ты — один, никто не поможет, все живущее — мимо, а ты — умираешь. Все переступают через тебя, идут вперед, а ты остаешься, уже безымянный, уже ничей, погребенный и забытый. Я умер, подумал он, кратко отразив в слове этом все…
Но какое-то движение происходило рядом, что-то шуршало, поскрипывало, пришептывало, пощелкивало и посвистывало. Кажущаяся отделенность мыслей и чувств (души?) от тела отступала, разрозненное соединялось, просыпалось и оживало. Васильев открыл глаза. Он лежал в подвале, это ясно было видно при свете, входившем через открытую дверь, а в ее проеме виднелись трое, вернее, силуэты, зыбкие, слабо шевелящиеся, наслаивающиеся друг на друга.
Люди разговаривали, слов он не понимал, но язык, узнал сразу: немецкий. Автомата под рукой не было, он осторожно пошарил по сторонам, попадались куски щебня и щепки. Пропал и трофейный кортик, висевший на поясе. Оставалось одно — притвориться мертвым или надеяться, что остался незамеченным. Люди разговаривали тихо, спокойно, не было слышно ни выстрелов, ни криков, лишь дальние разрывы снарядов нарушали тишину, и тогда голоса растворялись в гуле.
«Что ж, это ваше право, — расслышал он вдруг русскую фразу. — Значит, будем играть в догоняшки…» Силуэты разделились, два из них ушли из проема, один остался, стало светлее, но вот человек шагнул внутрь подвала и, скрипя щебнем, стал приближаться к нему. Васильев расслабился, чтобы в нужный момент напрячь мышцы в спасительном броске. Сердце стучало слишком громко.
«Это я, — услышал он за три шага. — Гена. Веселов. Не бойся». Он узнал голос, но не поверил. «Лежи, лежи, тебе нельзя делать резких движений. Скоро придут наши, придется ждать. Немцы сюда не сунутся». Тогда он поверил, постепенно, как бы по частям поверил в голос, в спокойную интонацию, в знакомый силуэт, в походку, вот только не мог поверить в простую вещь — почему Веселов только что говорил по-немецки? (Или это был иной язык?..) И с кем говорил, если не с немцами? И почему прощался на русском? То есть, он не рассуждал об этом, это не было облечено в слова и четкие мысли, но осадок недоверия не позволял откликнуться или вздохнуть облегченно, к примеру.
Возможно, это же чувствовал и сам Веселов. Он так и не подошел к Васильеву на расстояние броска, остановился шагах в пяти, присел на корточки, молча закурил. Так они и молчали, Васильев, притворившийся мертвым (спящим? контуженным?), и Веселов — два близких друга, разделенные недоверием.
«Я не могу тебе все объяснить, — нарушил молчание Веселов. — Все получилось случайно. И уж прости, тебя я тоже спас случайно. Ты все равно не поймешь, поэтому сейчас ты заснешь, все забудешь и дождешься меня. А мне пора возвращаться. Я приду, когда наши вернутся. Так будет лучше».
Васильев хотел встать, прекратить эту игру в жмурки и прямо высказать свои сомнения, но похоже, что удобное время миновало, он ощутил нарастающую слабость, земля под ним мягко всколыхнулась, заворачивая бесшумно его, как начинку в раскатанный лист теста.
А потом было то, что он помнил ясно все эти годы, слишком ясно, чтобы забыть, как бы этого не хотелось.
Вспомнив все это (или придумав в бреду?) Васильев сделал окончательный вывод, и без того мучивший его, но лишь туманно, без доказательств, а теперь получивший последний довод: его фронтовой друг Веселов — предатель, возможно — вражеский агент, и уж во всяком случае. — подлец, которого не должна носить земля. Он рассказал все это сыну и взял с него обещание найти Веселова, и если не отомстить, то хотя бы высказать ему все в лицо, ибо неназванное зло намного страшнее — оно бесформенно, непроявленно и готово к новым разрушениям. Так считал Васильев-старший и в этом был убежден его сын Алеша. Он был горяч, ратовал за полное торжество добра и справедливости, ненавидел зло и воспринял рассказ отца как призыв к кровной мести. Тиль, мстящий за отца, стал его знаменем, девизом, что ли. Со всем вытекающим отсюда.