Двойная бездна
Шрифт:
Так думал Чумаков, будучи уверен, что по-другому не бывает.
Итак, Петя был выписан, переехал к Чумакову, в спортивной сумке умещался весь его багаж, и вскоре вышел на работу. Чумаков с беспокойством ожидал, когда Петя выполнит свою угрозу, и, ничего не поделаешь, дождался. Петя пришел под вечер, вернее, подкатил на такси к самому подъезду, сердобольный таксист поднялся на третий этаж и сказал Чумакову: «Забирайте вашего брата».
Чумаков выскочил, не одеваясь. В такси сидел Петя с распухшими губами и весело подмигивал.
— Помоги,
— Какое там до утра! Ты же весь в крови!
— Это не моя кровь, — гордо сказал Петя. — Это из их носов юшка текла.
Чумаков щедро заплатил таксисту и с его помощью затащил Петю. Уложил на диван, помог раздеться, сразу же осмотрел и ощупал и, к великому своему облегчению, ничего страшного не нашел. Правда, одним зубом стало меньше, да кое-где синяки украшали лицо и грудь, а так — вполне сносно.
— Теперь все, — сказал Петя, засыпая. — Они сдались.
— Много ты знаешь! Они потом из-за угла нападут!
— Нет, — пробормотал Петя, — теперь все. Это мы на прощание отношения выяснили, а потом помирились…
Так и прижился он у Чумакова, а что касается неуживчивости, то были, разумеется, стычки, доходило до рукоприкладства, когда Петя чересчур возмущался поведением Сени и опускался до затрещины, но Чумакова он слушался из уважения, прямого и нелицемерного.
Он таким и представлялся Чумакову — открытым, бескорыстным, несколько недалеким и, что уж греха таить, хоть немного, но дуболомом. Фактически он и Чумаков держали на себе всю «семью» — деньги были общие, только Сеню ограничивали, чтобы совсем не спился.
И вот теперь, в горький свой час, Чумаков убедился, что он сам мыслил упрощенно, потому что такого поступка от Пети не ожидал никогда. Он не думал, что уйдет из дома Ольга, хотя и чувствовал, что она близка к этому, но что Петя, долго не раздумывая, решится на поступок, коренным образом меняющий его жизнь, даже не успеет уволиться с работы, и увезет к себе женщину, совершенно чужую, на родину, в родительский дом… Да ладно бы просто чужую — смертельно больную, обреченную.
«А вдруг она и в самом деле выздоровеет после родов? — подумал Чумаков, страдая. — Мог же я ошибиться? И гистологи могли ошибиться. Вбил себе и ей в голову, что она умрет, а вдруг… И какая же я скотина…»
«Еще бы! — воскликнула совесть, дождавшись часа мщения. — Мягко сказано, Вася! Я и слова подходящего не смогла придумать. Отец семейства! Благодетель! Преобразователь семьи! Человек будущего! Тьфу на тебя!»
Чумаков вздохнул и покорно вытер плевок.
Он так и проделал вечерний обход под неумолчный, непрерываемый монолог совести, сопровождаемый щипками, пинками и плевками.
«Ну и наплевала ты мне в душу, — устало сказал он, закончив обход и валясь в кресло. — Вот злая баба! Дождешься ты у меня — вытащу, выпорю и вымою добела». — «Это ты меня замарал! — кричала совесть. — Я была такая чистая, розовая, прозрачная, невинная, наивная, непорочная…»
Перечень эпитетов
— Да, — сказал он, — я слушаю.
— Это ты, да? — спросил знакомый голос.
— Я, Сеня, я. Что там у тебя?
— Они уехали, — сказал Сеня. Язык заплетался и слова звучали невнятно. — Они все уехали.
— Я знаю. Это ты с горя напился или с радости?
— Ничего я не напился, — храбро отперся Сеня. — Это акустика такая. Слушай, они все уехали.
— Да знаю я, знаю. Что заладил? Ложись и спи. Утром я тебе всыплю.
— Ничё ты не знаешь. Я же говорю, они все уехали. Слышишь, все.
— Но вы-то с дедушкой остались?
— Да нет же, Вася, я один остался. Дедушка тоже уехал. Его увезли.
— Куда увезли? — крикнул Чумаков. — Кто увез? Да говори ты толком, пьяница проклятый!
— Ну, эти, люди в белых халатах, взяли и увезли.
— Он что, заболел?
— Похоже, — сказал Сеня, зевая. Он засыпал с трубкой в руке. — Сказал, что пришла пора превращаться в таракана, — Сеня хихикнул. — Сказал, чтобы я позвонил куда следует, они приехали и увезли.
— Куда увезли? Что у него болело? Ты можешь внятно говорить?
— Ниче я не знаю, он сказал, я вызвал, они увезли. Я здесь один, ну и звери, конечно. Они не пьют, с ними скучно и муторно.
— Черт! И как назло я дежурю, не вырвешься до утра. Что с тобой разговаривать, утром разберемся.
— Не-а, — снова хихикнул Сеня. — Утром и я уезжаю. Надоело. К матери, на легком катере, куда подальше. К своей, своей матери, ты не думай.
— Ты что, спятил? Зима на дворе!
— Надоело, — повторил Сеня, — все надоело, — и опустил трубку.
Чумаков быстро набрал номер домашнего телефона, но сколько ни ждал, только длинные гудки были ему ответом. Сеня трубку не поднимал.
«Ну вот и все, — подумал Чумаков. — Теперь я один. Я же хотел, чтобы все жили дружно и свободно. И этот покидает. И Сеня тоже… Дедушка, да, дедушка, даже не знаю его фамилии, где искать, как искать? Господи, дожить бы до завтра».
Он позвонил Оленеву и попросил его прийти, если, конечно, тот не слишком занят. А если занят, то все равно пусть придет. Он боялся оставаться один, вернее — наедине со своей совестью. «Когда-нибудь ты заставишь меня наложить на себя руки», — горестно упрекнул он ее. «Хоть ноги», — злорадно сказала она.
— Ребенок у меня тяжелый, — сказал Оленев, наливая остывший чай, — и еще двое не легче. Эх, реанимация, это вам не мед, кто о ней не знает, дольше проживет, как сказал малоизвестный пока поэт. Ну, что у тебя? Что-нибудь личное или я нужен больным?
— Больному. Мне ты нужен.
— Разве тебе больно, если зовешь анестезиолога? На что жалуешься?
— На жизнь, — сказал Чумаков и рассказал о последних событиях.
— Так, — сказал Оленев, постукивая пальцами по столу. — Значит, сбежали.