Двойники
Шрифт:
— Это не Мур, а мура собачья. Язык отвратительный. Развел Глебуардус сыр-бор, понимаете, из-за графоманства. Какие-то черные люди… — и закрыл глаза.
Глебуардус снова углубился в изучение «Леса зачарованного».
Через полчаса расстановка была следующей: Разбой, находившись, сел. Уставился в окно, почти не моргая. Пимский посапывал. А Глебуардус читал.
Но вдруг он оторвался от книги:
— Послушай, Пим. Ты всё же ученый. Как ты объяснишь такое. — Глебуардус зачитал: — «Когда некто исчезнет из всех N миров,
Пимский проснулся, недоуменно посмотрел на дюка и зевнул.
— Это как бы о… Впрочем, Мур вроде бы был одновременно в обоих мирах, — обронил Иван.
— Одновременно! Они были в разных мирах. При чем здесь одновременность? Пимский, объясни, наконец, ему!
— Не желаю ничего никому объяснять, — вяло произнес Пим.
— Но что же это может быть? — спросил Разбой.
— Вот! — Авторитетнейший улыбнулся. — Вот я и задаю сей вопрос нашему профессору: что значат эти N миров?
— Мне? Какой же я профессор, приват-доцент, ни то ни сё.
— Тебе, милейший, задали вопрос, — направил Глебуардус поток его мыслей в нужное русло.
— Вопрос, что ж. Вопрос, само собой. В том смысле, что нуждается в ответе. А ответа, как известно, без вопроса не бывает. Это достоверно так. Эрго, и стало быть…
— Ваня, не в службу, а в дружбу, встряхни-ка ты этого малого, — попросил Глебуардус.
Разбой подошел к Пиму и крайне нерешительно попытался потеребить его плечо.
— Сейчас, сейчас. Отвечу, не извольте беспокоиться, и попрошу без суеты. Хороший ответ не терпит суеты… Кто бы из великих это мог сказать? А? Не припомню. Господи, я ничего не могу вспомнить… Кто я? Откуда, зачем? Длящаяся череда жизненных дней. Чьей жизни? Моей? Да кто я? Зачем?
— Кажется, я понял, — Глебуардус Авторитетнейший поднялся с кресла и подошел к двери. Приоткрыл ее:
— Самсон! Принеси, будь любезен, на три персоны. И орехов бы земляных, да покрупнее.
При виде янтарной жидкости, царственно-отчужденно заполняющей собой рюмки, Пим Пимский стал преображаться. Печать идиотизма на его физиономии пропала, сменившись выражением живого интереса. После первой рюмки Пимский предложил не мешкая перейти ко второй. После второй принялся за орех. С видимым удовольствием специальным большим ножом иссекал губчатую, сочащую скорлупу. А отложив нож, разлил по третьему кругу.
— Я пас. Мне вечером быть на именинах у Велирековых, — отказался Глебуардус.
— Я, пожалуй, тоже пас, — сказал Иван Разбой.
— За всё! — и Пим Пимский осушил свою рюмку. — Ну что ж, кажется, у вас были вопросы — охотно разъясню.
— Мы беседовали о тексте Верова. «Когда некто исчезнет из всех N миров…» Что это может значить? Имея в виду, что этот Веров связан с тем Веровым. И роман его должен иметь скрытый смысл, понятный только нам.
С лицом Пимского произошла перемена. Не будет преувеличением сказать, что лицо его исказила гримаса. Приват-доцент схватился за виски.
— Некто исчезнет
— Что с тобой, Пим? — обеспокоенно спросил дюк.
— Сейчас, — Пим машинальным движением подхватил бутылку, плеснул в рюмку, а затем так же быстро и машинально выпил. — Да нет, ничего… Голова что-то закружилась.
— Голова, говоришь? — прищурился дюк. — Что-то, братец, плохо выглядишь. Пользуясь случаем — в субботу намечается гранд-кутёж «У слияния». В восемь. Изволь быть.
Пимский снова потянулся к бутылке.
— Хороший коньяк…
— Послушайте, господа, — неожиданно предложил дюк. — Я сейчас подумал, жизнь-то всё же — длинная. Быть может, соберемся в другой раз, да хотя бы вот у тебя, Пимский. И всё, как подобает, обсудим.
— А, — махнул рукой Иван. — Я, право, совсем запутался. Сны, реальности… Может, точно, стоит передохнуть, чтобы всё уложилось.
— Глебуардус, ты большой человек, — заметил Пимский, — ты имеешь полное наследное право открывать и закрывать дискуссии. Но твои эн-миров во мне пробудили какое-то смутное воспоминание. Значит, в субботу, «У слияния»?
Он выпил уже шестую или седьмую стопку коньяка.
— В субботу, — подтвердил дюк. — Мы ещё вернемся к нашему разговору. А пока — отложить и обдумать, да. Серьезное дело суеты не терпит. И притом мне надобно переговорить с тобой face-to-face в той реальности. Дело у меня к тебе там будет. А сейчас, господа, предлагаю прерваться. Позвольте откланяться. Мне и в самом деле вскорости надо быть у Велирековых.
Пимский и Разбой шагали по бульвару.
— Вот вы с дюком всё говорили об этом авторе, Верове. Вы его романы во снах читали? Неужели наши сны столь же реальны, как это всё? — Разбой мотнул головой, не удостаивая реальность более отчетливого жеста.
— Знаешь, бывают моменты, когда я вспоминаю. Вспоминаю отнюдь не сон. Что сон… Вспоминаю другую жизнь, в другом мире. Ярко… Но себя отчего-то не помню. Забавно. — Ивану послышалась то ли горечь, то ли раздражение в голосе Пимского. — Себя вспомнить не могу. Может, меня там вовсе и нет? А есть одни воспоминания.
— Как это? — Разбой поморщился, ему эта тема тоже стала неприятна.
— Да сам ничего не понимаю. Творится черт знает что такое. Куда там твоему Платону. А, — Пимский в сердцах развел руками, — всё это сон, мой Разбой. А воспоминания — лишь мысли о том, кто спит. К такой-то бабушке!
Теперь уже и Разбой чувствовал раздражение. Его раздражал Пимский, ему казалось, что тот нарочно кривляется. А Иван искал если не ответов на вопросы, то хотя бы намека на разгадку их общей тайны. До сегодняшнего дня ему не с кем было поделиться своим горем, именно оттого, что было оно столь странным, что напоминало безумие. Но теперь как будто появились друзья по несчастью.
— Прекрати, Пимский. То не сон, это не сон. А потом и вовсе — всё сон… Ведь отчетливо же я помню свои сны!
— Ну и что с того?