Двойники

Веров Ярослав

— Но… я не помню… Зачем мне было тебя обижать? Я знаю, многие принимают меня за чудака, но это исключительно из-за моей болезни. Да, излишняя любовь к вину — это болезнь. И разве я могу отвечать за слова, сказанные в момент приступа этого недуга?

— Не обижайся, друг. Говорил те слова ты во сне. Вспомни хорошенько свои сны — и всё станет на свои места. Я подозреваю, что мы находились с тобой в одной твиннинговой реальности, в одно время и в одном месте. Забавно, не так ли?

— Да уж, — только и выдавил из себя Пимский. — Чего забавней. Я своих снов никогда не помнил. Не знаю даже — вижу ли я сны?

— И заметь, — невозмутимо

продолжал Глебуардус, — мы оба помним, что жили когда-то в двадцатом столетии. Я ранее полагал это за наш с тобою возвышенный бред. Это сближало нас, выделяло из общего сэрраунда. Итак, в одном из снов я вновь попадаю в тот самый двадцатый век, о котором ты, на самом деле, очень хорошо помнишь, обнаруживаю там тебя, себя, Ваню Разбоя. И Разбой рассказывает мне содержание романа Константина Верова, никогда не читав его и не слышав об этом литераторе. Ты же убеждаешь меня искать этого Верова наяву, здесь. И вот я, в совершенной уверенности, что мне привиделась ночная иллюзия, фата моргана, и что никакого такого Константина Верова нет, совершаю поход по книжным лавкам, чтобы только очистить совесть. О Верове даже Катрин не слыхала…

— О-о! — встрепенулся Пим Пимский при упоминании сестры дюка.

— Ну да, так она и сказала — фантазии.

— Ты ей рассказывал про свои сны?

— Нет, разумеется, только спросил об этом энигматическом писателе. И вот я здесь. Дальнейшее ты видел сам: их принесли на продажу с неделю тому, и некто неведомый скупает тираж. Так как ты догадался, что книги Верова должны быть наяву? Отвечай!

— Я не понимаю, чего ты постоянно от меня требуешь, — поморщился Пим.

— Ну, хорошо. А что за гость к тебе приходил ночью?

— Не помню. Кто-то приходил. Я только сегодня вспомнил, что недавно у меня с кем-то был ночной разговор. О чём был разговор, с кем? Оно и то странно, что я это припомнил, ведь если спьяну забываешь, то навсегда. А я даже помню, что неприятный был разговор. С того дня я и захандрил. А ты откуда о нём знаешь?

— Из сна… Пора бы тебе уже всё вспомнить, Пим.

— Увы, твои слова для меня загадка. При чем здесь сны?

— Из них наша память о грядущем веке. Ты ведь часто двадцатый поминаешь.

— Ну, находит временами, когда выпью. Врачи говорят — такое у меня от некоего потрясения, пережитого в раннем детстве.

— Нет, не увернешься. Придется тебе всё вспомнить, милый, выложить всё как есть. Иначе…

Воцарилась пауза. Затем Глебуардус предложил:

— Предлагаю прямо ко мне. Думаю, нам есть о чем побеседовать. Не торопясь.

— Ну что ж…

— Да, и смотри у меня, чтобы с сестрой не было никаких эксцессов. Она и так уж косо смотрит на твои чудачества, так изволь держать себя мудрецом, то бишь помалкивай. А на вопросы старайся отвечать кратко и без заднего смысла.

— Ну что ж… — повторил Пим.

— Пожалуй, пошлю и за Иваном. Он, быть может, тоже свидетель твиннинга.

Они сели в кабриолет, и он покатил. Погода стояла отменная. Солнечные осенние дни — что может быть лучше? Прозрачная прохлада осени. Ясное небо, и деревья, и листва, и ее прелый аромат. И ожидание перемен, и вера в их благоприятность.

«М-да. Вот ещё один день пропал», — думал Иван Разбой, покидая съёмочный павильон. Но в этот миг в павильон вошел посыльный от дюка Глебуардуса. Дюк звал отобедать у него дома.

Приглашение и обрадовало и удивило Разбоя. Глебуардус Авторитетнейший никогда ещё не приглашал его к себе в дом. Что же случилось? Разбой

шел и думал о своих снах, о том, что надо одолеть себя и приступить, наконец, к съемкам, что сны — это всего лишь сны… Что надо уметь быть выше обстоятельств. Потом незаметно перешел на опасные мысли о ценности искусства. Зачем он снимает картины, для чего? Чтобы ублажить толпу? Древние считали поэтов и ученых вторым сортом. За первый сорт полагался только тот, кто работал на себя и для себя. Да и сейчас в глаза восхищаются твоим талантом, а за глаза пускают смешки, мол, что за профессия такая, режиссер — ни то ни сё. Погруженный в свои мысли, Разбой не замечал ничего вокруг. Помнил только, как пропорхнула мимо стайка гимназисток. Они глянули на него и зашушукались: должно быть, узнали. За спиной он расслышал их смешок. Помнил ругань извозчика, который вполне мог бы на него наехать, но не совершил оного происшествия по причине собственной трезвости. Единственный его довод так и звучал: «А ежели б я был выпимши?» Иван запомнил этот вопрос, потому как в одном слове почудилось «Пим».

Только вдруг Иван поднял глаза и увидел, что стоит на Воробьиных горах, прямо перед особняком Глебуардуса Авторитетнейшего, точнее, вот уже несколько минут прохаживается перед парадным крыльцом. «Здрово», — подумал он и решительно поднялся по лестнице.

Его ждали. Пожилой дворецкий помог снять пальто и неторопливо провел в кабинет.

В кабинете присутствовали: сам Глебуардус, его сестра Катрин и Пим Пимский. Последний выглядел обескураженно.

— А, какие люди! Позволь, Иван, представить тебя моей сестре, — поднялся со своего места Глебуардус. — Вот, Катрин, это наш талант, не знаю даже, как я не приглашал его к нам ранее, ведь ты о нем не раз спрашивала. Иван Разбой. Над какой картиной творите, мэтр? А! Руки всё так же черны, заметь, Катрин, каков цвет его рук. Знаешь ли, он собирает часы из подшипников и прочих шестерёнок.

— Большие часы, даже куранты, случается, — сказал Иван.

— Ведь я ваш фильм смотрела с подругой на прошлой неделе! «Сон горничной».

— Что же, не понравился?

— Отчего? Напротив. Мне ваши фильмы нравятся, они необычны. Вообрази, Глебус, зимний вечер, сумерки… Обширная зала. Горит лишь одна свеча — на рояле. И, опершись на крышку рояля, дремлет горничная. Знаешь, у нее еще такая метелочка, для смахивания пыли. Так забавно, право. И вот зала начинает наполняться людьми. Сперва заходят дворецкие и зажигают все свечи. И свечей так много, что свет заливает всё — и стены, и потолок с таким чудным узором кремовых тонов, и даже снег за окном. Как вам это удалось?

— Включили софиты. Что ж здесь такого, — пожал плечами Иван.

— Вы оригинал, Разбой. И вообрази, Глебус, залу заполняет самая изысканная публика. На дамах, знаешь, такие платья — последней европейской моды, удлиненные с волньерами, эти шляпки с африканскими перьями. Бриллианты ослепительно вспыхивают. И вот один молодой человек, очень даже недурен собой… Где вы его нашли, Иван?

— Да кто там его искал, они сами к нам приходят.

— Вы большой шутник. Так вот, этот молодой человек, этот юный лев, подходит к горничной. Но ее всю не видно, только голова, покоящаяся на руках. И вот он склоняется и что-то ей шепчет на ухо. Она просыпается, удивленно озирается, и, вообрази, она уже одета в белое бальное платье с розовым рюшем. На ней колье со «слезками» голубого жемчуга. А на рояле — большая белоснежная шляпа. Бежевые перчатки на руках…