Двуглавый орел
Шрифт:
— Отлично, превосходно. — Затем последовала зловещая пауза, но улыбка не сходила с её лица. — Хотела бы спросить, кто-то из присутствующих когда-нибудь летал?
По бормотанию в салоне я понял, что примерно половина пассажиров уже имела опыт перелётов.
Слабая, едва различимая тень накрыла её сияющую улыбку.
— Нет-нет, я имею в виду, летал ли кто-то раньше на самолете. Ну? знаете: управлял самолетом, а не летал на нём.
Смысл этого вопроса дошёл не сразу, поэтому она продолжила:
— Я имею в виду, есть ли среди вас... хм... опытный пилот?
Вопрос холодком прошелся по салону и, по зловещему стечению обстоятельств, сопроводился креном на правый борт. Я взглянул на Эдит, находившуюся словно в трансе, на её лбу через пудру проступали маленькие капельки пота. Стало очевидно: что-то пошло не так. Я поднял руку и увидел, как улыбка на лице девушки застыла.
— Прошу прощения, но я квалифицированный пилот.
Она взглянула на меня, храбро пытаясь скрыть беспокойство. Разменяв восьмой десяток, я был ухоженным пожилым джентльменом, как мне кажется, и (хотелось бы верить) сохранил выправку бывшего морского офицера императорского дома Габсбургов, и обходился без трости, даже без очков.
Но всё-таки я думаю, что для беспокойства были другие причины: центрально-европейский акцент, густые белые усы и почти квадратное скуластое лицо. Одна из особенностей английского склада ума, которую я часто замечал, и сейчас не реже, чем в те ранние постимперские дни, это неспособность англичан воспринимать всерьёз представителей других национальностей. Будто англичане являются идеалом человека, до которого другие жители земли в большей или меньшей степени не дотягивают.
В моём случае из-за австро-чешского происхождения я находился в ряду третьеразрядных наций, ниже бельгийцев, но чуть выше португальцев и греков: далёкий, причудливый, странный, возможно, ненадежный, но определенно безобидный; моё место было во вселенной "Руперта из Хенцау" и поздних опереттах Рихарда Таубера, тип с моноклем и глупым акцентом.
Реакция стюардессы на моё вмешательство была вполне нормальной для англичанки, столкнувшейся с чем-то тревожным или нежелательным: она просто проигнорировала меня и продолжила, повышая голос и выглядывая что-то за нашими головами, будто ожидала увидеть капитана Линдберга в полном обмундировании, прячущегося шутки ради за сиденьями.
— Я спрашиваю, есть ли здесь опытный пилот?
Что ж, я тоже могу быть упрямым, да и дело приобретало серьезный оборот: крен самолета стал таким резким, что ей пришлось держаться за сиденье, чтобы не упасть.
— Прошу прощения, но я сказал, что я опытный пилот.
Она посмотрела на меня так, будто я сделал ей неприличное предложение, но по-прежнему со стеклянной улыбкой. Почувствовав, что мои навыки поставлены под сомнение, я решил уточнить:
— Вообще-то, у меня лицензия пилота с 1912 года, хотя я и не обновлял её с начала последней войны...
— Серьезно? Что ж, очень интересно, я спрашиваю, есть ли здесь кто-нибудь...
— Я был одним из первых пилотов Австро-Венгерских Военно-морских воздушных сил, и в качестве офицера-наблюдателя летал в составе ВВС Австро-Венгрии на итальянском фронте в 1916 году. Правда, с тех пор я не управлял крылатой машиной, и мне кажется, что поначалу у меня могут быть кое-какие проблемы с двухдвигательным самолетом. Но я вполне уверен, что смогу справиться с небольшим поршневым аппаратом вроде этого...
Если ранее попутчики не осознавали серьезность нашего положения, то теперь настал как раз такой момент: внезапное чудовищное понимание, что мы находимся в тысячах метров над серединой Ла-Манша, в крохотном летательном аппарате, где нет второго пилота, а в кабине произошло нечто ужасное.
И как венец катастрофы — их единственная надежда на спасение теперь в руках дряхлого сумасброда из Центральной Европы, который утверждает, что в последний раз летал еще с принцем Евгением Савойским во время войны за испанское наследство. Как будто желая это подчеркнуть, самолет вдруг на секунду или две накренился на крыло, в результате чего стюардесса потеряла равновесие и с криком ужаса приземлилась мне на колени.
— Я сказал, что я опытный пилот...
— Заткнитесь, ужасный старикашка! — прошипела она, когда самолёт вернулся в прежнее положение, и встала, поправляя униформу и пытаясь вернуть улыбку, в то время как у пассажиров начиналась истерика (Эдит, к счастью, потеряла сознание).
В конце концов мои услуги отклонили, а она скрылась за занавеской, потащив за собой пассажира, сидевший передо мной, рослого и молчаливого коммивояжера, торговца шлифовальными кругами. Как оказалось, он служил бортинженером бомбардировщика "Галифакс" во время войны.
Позже мы узнали, что пока самолёт стоял на взлётной полосе в Истли, в кабину залетел шмель, чтобы спастись от жары, и дремал за приборной панелью, пока мы не прошли над островом Уайт, после чего в тревоге вылетел — возможно, поздно осознав, что обречен на новую жизнь на островах Ла-Манша, и ужалил пилота в переносицу.
У того оказалась аллергия на пчелиные укусы, и не прошло и пары минут, как беднягу начало тошнить, а его лицо распухло до такой степени, что он практически ничего не видел. В конце концов с помощью бортмеханика-коммивояжера самолёт совершил посадку в Сент-Хелиере, где нас ждали пожарные машины и кареты скорой помощи. Когда мы спускались по трапу — я следовал за Эдит, которую без сознания выносили на носилках — стюардесса стояла у подножия трапа, снова обретя самообладание.
Она с улыбкой прощалась с пассажирами, извинялась за "несчастный случай" и желала более приятного следующего перелёта. В свою очередь пассажиры, которые двадцать минут назад чуть не отправились на тот свет, уверяли её, что полёт прошел удачно и не стоит волноваться по поводу того, что мы чуть было не спикировали в море.
Наступила моя очередь, последняя. Но для меня не нашлось утешающих слов: лишь неожиданно холодная улыбка и укоризненный пристальный взгляд, заготовленный для человека, от которого не ждут хорошего поведения, а он все равно умудряется исподтишка нагадить и подвести, хотя на него никто и не полагался.
— Боюсь, — сказала она, — что ваше поведение было просто позорным, других слов и не подберешь. Больше никогда, никогда, слышите меня? Никогда больше так не делайте. Если не можете удержаться от того, чтобы не расстраивать других пассажиров глупыми шутками, то лучше вообще не летайте. Боюсь, в этой стране так не принято себя вести.
Я часто удивлялся, как тогда, так и сейчас, той властности в голосе, которая с легкой естественностью исходит от англичанок верхнего среднего класса, неважно по рождению ли, или (как я подозреваю, в этом случае) поднявшихся из низов. Я прослужил более половины своей жизни кадровым офицером — на море, на суше и в воздухе. Я вел за собой людей под огнем на борту кораблей, в замкнутых помещениях подводных лодок и в десятках сражений от холмов северного Китая до парагвайских чако [3] .
3
Чако— ландшафт широкой и почти плоской равнины, покрытой травянистой саванной или кустарником, к северу от аргентинской пампы, между Андами и рекой Парагвай, где обычны сильные дожди, поэтому чако почти всюду заболочены.