Двуглавый орел
Шрифт:
Отрицать это было бы глупо: габсбургский военно-морской флот до середины XIX века разговаривал почти исключительно на итальянском, и в академии флота преподавали мягкий, ритмичный венецианский диалект, который ныне можно услышать на всем побережье Адриатики до самого Корфу.
Вопросы становились все неуместней, но с моей стороны было бы глупо прикрываться званием и обрывать его.
— Из Порденоне, если вам угодно. Мой отец торговал вином.
О сказанном я тут же пожалел. Лицо моего собеседника прояснилось:
— Из Порденоне? Я хорошо знаю это место. У меня там живут братья. На какой улице, можно узнать?
— Страда делла Либерта.
— Какой номер дома?
Я нервно сглотнул. Мне совсем не нравилась эта игра.
— Двадцать семь.
— Тогда вы помните старого пьяницу Эрнесто и его жену. Вы были там, когда это случилось?
"Матерь Божья, помоги мне", — подумал я.
— Нет, а должен был?
— Странно: это было во всех газетах, ее нашли похороненной в подвале.
— В то время я был далеко, в военном училище. Я узнал об этом позже.
— В военной академии? Наверное, вас послали вас туда совсем юным. Это было году в 1892-ом или 1893-ом. Она была моей кузиной со стороны матери. Но если ваш отец торговал вином, он ведь член гильдии.
— Гильдии?
— Гильдии. Вы ведь знаете об этом деле? Гильдии Сан-Сальваторе. В ней состояли все виноторговцы. Они делали вино из конского навоза, кампешевого дерева и серной кислоты. Многие оказались в тюрьме, когда люди начали умирать от этого вина. Вся Италия об этом знала. — Он встал. — Подложите-ка еще полено в огонь. Здесь жутко холодно.
На самом деле внутри хижины было далеко не "жутко холодно", скорее как в турецкой бане. Теперь я разгадал его игру — заставить меня расстегнуть лётную куртку, чтобы он рассмотрел форму под ней, но не рискуя обвинением в нарушении субординации, если бы он просто приказал мне сделать это, а оказалось бы, что я всё-таки итальянский офицер. Хитрая уловка — я уже начал ощущать, как по телу под лётным комбинезоном стекают струйки пота. Агорда подбросил ещё пару поленьев в пылающий огонь, подняв фонтан искр, улетевших в дымоход. Он обернулся ко мне.
— Tenente, не хотите снять лётный комбинезон? Вы подхватите простуду, сидя в мокрой одежде.
В конце концов, я снял верхние брюки и ремень, чтобы стало хоть чуть-чуть прохладней. На мне была полевая форма — серые бриджи и обмотки, и я надеялся, что в нынешнем состоянии, промокнув от пота, они достаточно неопределённого цвета и сойдут за итальянские.
Я положил их на стол, сержант увидел на ремне кобуру и вытащил из нее пистолет.
— Откуда у вас "Штайр", tenente?
— В прошлом году подобрал как трофей в битве при Изонцо и решил сохранить. Он лучше наших моделей.
Это был бред, и он наверняка это понимал: девятимиллиметровый "Штайр", наверное, самая паршивая модель стрелкового оружия, когда-либо состряпанная. Я держал его при себе только в угоду инструкциям — и чтобы пустить пулю в лоб, появись нужда уйти от смерти в пожаре. Сержант осмотрел оружие.
— Отличная работа. А этот комбинезон — тоже у австрийцев прибрали? Наши-то чёрные, а не коричневые, и с подкладкой на меху. Я это знаю, потому как в прошлом месяце пришлось тащить вниз тело нашего лётчика. Не хотите снять куртку?
— Нет, спасибо. Эти куртки должны обсыхать на теле, иначе скукожатся. — Я понимал, что если сейчас не дам дёру, потом будет поздно. — Сержант, мне нужно выйти — вы понимаете зачем.
— А, ну да, сортир — дальше по тропе. Она всегда расчищена от снега.
Я вышел на улицу. После удушливой жары в хижине в лицо ударил ледяной воздух. Снова пошел снег, начинало темнеть. Я озирался в водовороте снежных хлопьев, прекрасно осознавая, что несколько внимательных пар глаз следят за каждым моим движением из хижины. Проклятье! Лыжи заперты в сарае.
Нужно придумать какой-то другой способ спасения. Я добрался до хлипкой уборной и закрыл дверь. Это была хибара из листовой стали наподобие громадной коробки с печеньем, опасно торчавшая на скрипящей деревянной раме над снежным склоном, уходящим вниз, в непроглядную темноту. Что же делать? Из хижины не было видно только заднюю часть уборной.
Я оценил на прочность заднюю стенку, повыше доски с отверстием, служившей стульчаком. Жестяной лист не был закреплён. Медленно и осторожно я высвободил его и вынул. Через проём потоком полетели снежинки. Дыра оказалась метра полтора в длину и три четверти метра в поперечнике. Видимо, стоит попытаться. Я положил лист на сидение, встал на него и выгнул вверх его передний край, соорудив примитивные сани.
В карманах у меня были кожаные рукавицы, и я надел их, чтобы уберечь руки от порезов о край металлического листа. Это казалось самоубийственным: я знал только, что ведущий вниз склон уходит в темноту, а затем ведёт к пятисотметровому обрыву. Я стоял на стульчаке и держал перед собой самодельные сани, набираясь смелости прыгнуть. Тут дверь затряслась.
— Tenente, вы здесь? Открывайте дверь и выходите с поднятыми руками, а не то на счёт "десять" я стреляю. Уно, дуэ, тре...
Я быстро произнёс покаянную молитву — и ринулся в пустоту. Приземлившись на живот в грязном снегу, я едва не испустил дух и перевернулся так, что жестяной лист оказался поверх меня. Сверху послышались крики, замелькали фонари, потом раздались выстрелы, но я уже мчался в темноту по почти вертикальному склону. Удача оказалась на моей стороне. Пролетев бог знает какое расстояние, я застрял в сугробе между деревьями.
Я немедленно бросил сани и, спотыкаясь, побрёл дальше по лесу. Голоса преследователей ещё слышались с далекого склона, но больше я их не видел. Не знаю, где и как долго я скитался той ночью. Компас я потерял, облака сгустились, и снова пошёл снег, так что мне оставалось только пробираться сквозь метель по скалам и обледеневшим склонам в надежде, что чутье выведет меня к австрийской границе.
Это длилось почти до рассвета, и когда стало светать, оказалось, что я иду по крутому обрывистому северному склону ледника над лесом. Я был измучен, совершенно безнадёжно заблудился, полностью утратив ориентацию. Я утонул по колено в грязном и слипшемся прошлогоднем снегу и остановился, чтобы перевести дыхание.