Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Юный Оттон прибыл в Афины, ставшие столицей, в 1833 году на британском фрегате «Мадагаскар», в Морее квартировали французские войска под командованием генерала Мезона. Эскадры трех держав покинули греческие воды, однако англичане не отказались от «морских прогулок» вблизи берегов Эллады, а то и с заходом в порты, чтобы не исчезло впечатление об их морской мощи. Поблизости от побережья располагались Ионические острова, находившиеся во владении Великобритании. Российский посланник Г. А. Катакази писал о стремлении Лондона господствовать «в этих краях»[460]. В стране существовали три «партии» – английская, французская и русская, состоявшие из сторонников ориентации на Лондон, Париж и Петербург. Непосредственно после войны и Адрианопольского мира пророссийская пользовалась немалым влиянием, о чем можно судить по тому, что Национальное собрание провозгласило флагмана российской эскадры контр-адмирала П. И. Рикорда греческим гражданином, а группа сенаторов предлагала назначить его президентом правительства. Коллеги Катакази, посланники Англии и Франции, деятельно хлопотали в пользу «своих» греков, пристраивая их на влиятельные и теплые местечки в администрации и не забывая
Баварократия, как именуется этот период в греческой истории, продолжалась 30 лет, первые три года ее осуществляло регентство, затем Оттон собственной персоной. Самое важное, чего ожидали жители, на три четверти селяне, – наделения землей, – они так и не дождались. Большие площади, оставленные сбежавшими турецкими землевладельцами, государство забрало себе. Правда, были приняты законы, предоставлявшие участникам революции право выкупить участки, но на условиях столь обременительных, что мало кто этим правом воспользовался. Лишь немногие крестьяне приобрели наделы в собственность, все прочие из поколения в поколение оставались арендаторами. Страна медленно и с трудом выползала из состояния безвластия и анархии. Были предприняты определенные шаги по разработке законодательства, приняты гражданский и уголовный кодексы, расширена сеть начальных школ, значительно увеличено число средних, создана административная система управления – деление на провинции (номы) и округа (епархии), – сохранившаяся в основе своей до наших дней. Церковь вышла из ведения Константинопольской патриархии и стала автокефальной. Ее главой объявили короля, что выглядело нелепо, – мог ли католик-монарх радеть искренно и самоотверженно о православии? С монастырями баварцы обошлись жестко, даже жестоко: монахов в возрасте до 40 лет вернули к светской жизни, число монастырей сократили с 524 до 146; чувства верующих были оскорблены. Распродажа имущества религиозных заведений, считавшаяся святотатством, вызывала озлобление прихожан.
Греческую армию преобразовали на баварский лад, большинство не только офицеров, но и солдат в ней составляли немцы. Участники войны за независимость были уволены из ее рядов с нищенским пособием, немалое их число от безысходности подались в разбойники. Деревня продолжала жить натуральным хозяйством.
Дипломаты и путешественники не скупились на описание разгула в Греции бандитизма, волнений в провинциях, преследований прессы, расточительства двора, бездумной растраты полученного от покровителей кредита. Но время брало свое, постепенно затягивались раны, причиненные почти что десятилетней освободительной войной и последовавшей за ней разрухой. Восстанавливалась мирная жизнь в селах, возрождались города. Приезжавшие в Афины после долгого отсутствия люди изумлялись – вместо поселка с покосившимися хибарами, над которыми возвышались величественные развалины Парфенона, их встречал немалый по тем временам город (25 тысяч жителей) с прямыми улицами, красивыми административными зданиями и даже первым на Балканах университетом. Не стыдно было взглянуть на возрожденные Афины. Столица!
* * *
Болгария в Адрианопольском договоре не упоминалась, генерал И. И. Дибич утешал жителей – наступит иное время и для них. Но тем ждать не хотелось, начался массовый отток населения – в Дунайские княжества и Россию. Эмиграция подданных встревожила султана Махмуда II, и, неслыханное дело, появился ферман, в котором падишах обещал беженцам, буде приедут назад, возвратить землю и имущество и гарантировать безопасность. И, действительно, многие подались назад. Но главное: болгарские земли, подступавшие к центрам империи, оказались вовлеченными в реформационный процесс – в Танзимат, в ходе которого рухнула основа основ державы, сипахийская военно-ленная система[461], доказавшая свою полную непригодность в минувшей войне. Средневековое конное ополчение не выдерживало боя с европейскими армиями. Сипахи зачислялись в формируемые кавалерийские полки, их тимары (наделы) поступали в государственный фонд: земля ведь, по Корану, принадлежала Аллаху, и распоряжался ею султан. В качестве вознаграждения бывшие тимариоты получали от казны ренту, равную их прежнему доходу землевладельца. Крестьяне превратились в наследственных держателей своих наделов за ренту, колебавшуюся от 710 до половины урожая в зависимости от местоположения и плодородия почвы. Сложнее обстояло дело в тех районах (главным образом на западе Болгарии), где существовала крупная частная земельная собственность. Здесь крестьяне превратились в бесправных арендаторов, иногда – в наемных рабочих; существовал и третий вариант, кесимджийство, когда в качестве арендатора выступала вся община. Но в любом случае власти не регламентировали отношений между землевладельцем и крестьянином, что тяжело сказывалось на положении последнего. Запад страны превратился в арену постоянных волнений селян.
В целом военно-феодальная система землевладения превратилась в государственно-феодальную. Казна предоставляла крестьянам право на землю и собирала причитавшуюся ренту. Создавшаяся ситуация имела в перспективе один плюс – при освобождении от власти Высокой Порты болгарские крестьяне становились собственниками обрабатываемых ими наделов, что и произошло.
Военная реформа оказала серьезное воздействие и на ремесленное производство. Создаваемая турецкая регулярная армия нуждалась в дешевом и прочном обмундировании, на его пошив шло грубошерстное сукно, называемое аба. Одежду, пошитую из абы, носило все малоимущее население страны, как сельское, так и городское. С конца 1820-х годов казна стала размещать государственный заказ на производство абы. Появляются отдельные текстильные мануфактуры с разделением труда. В 1834 году в Сливене приступила к работе первая фабрика. В остальном производстве эснафы (цеха) сохраняли свои позиции.
После заключения Адрианопольского мира в Болгарии начался своего род бум в школьном деле. Но об этом ниже.
* * *
Эйфория по поводу заключения мира длилась в царском окружении недолго. Ее сменили тревога и страх, по Европе прокатилась революционная волна. В июле 1830 года восстал Париж, за ним грянула революция в Бельгии, в ноябре огонь перекинулся на Польшу. Балканские дела отошли на второй план. Европа, представлялось самодержцу, требовала его внимания и забот. Первым его порывом при вести о «бунте» во Франции было порвать отношения с «узурпатором», «королем баррикад» Луи Филиппом Орлеанским. Он снарядил эмиссаров к «друзьям», в Вену и Берлин, с целью разведать возможность совместного вмешательства. Старый Фридрих Вильгельм Прусский столько набегался от Наполеона, что и слышать не желал о новой схватке с галлами. Не нашлось волонтеров для участия в крестовом походе и в Вене, там еще не угасла память о четырех опустошительных и кровопролитных войнах.
Июльская революция войны дворцам не объявляла. Настало время, когда на смену потомкам древних родов к власти приходили обладатели толстых кошельков. Николай Павлович, считавший, что на троне можно восседать только по милости божьей, а не по воле улицы, оказался в одиночестве, ему оставалось поддаться на уговоры К. В. Нессельроде и признать новый парижский режим. Каких душевных мук это ему стоило, видно из записки вице-канцлеру: «Сдаюсь на Ваши усилия, но призываю небо в свидетели, что сделано это и останется против моей совести». Он продолжал третировать выскочку. Вместо полагавшегося между монархами обращения «Брат мой» он написал обидное «Добрый друг». Задетый явным пренебрежением Луи Филипп заметил, что император всероссийский скорее отрежет себе руку, чем начертает надлежащие слова.
Король-буржуа прошел в своей жизни огонь и воду. В молодости он вслед за своим отцом примкнул к Французской революции, принял фамилию Эгалитэ (Равенство), служил в ее армии офицером, дезертировал в страхе перед якобинской диктатурой, испытал мытарства эмиграции, добравшись до Соединенных Штатов Америки. Луи Филипп сделал все, чтобы 1830 год не повторил 1793-й[462]. Бывший гражданин Эгалитэ умел терпеть и проглотил нанесенную ему обиду, но что продолжавшееся 18 лет третирование его особы царем наносило большой ущерб отношениям двух стран, не вызывает сомнения. Маниакальная ненависть Николая I к выскочке на престоле преграждала путь к партнерству Петербурга и Парижа и заставляла обитателя Тюильри особо ценить дружбу с Великобританией. Кабинету ее величества оставалось лишь благословлять принципиальность Николая Павловича, а то ведь союз Петербурга и Парижа мог перетасовать баланс сил Европе в свою пользу.
Июльская монархия объявила, что собирается соблюдать все условия Венской системы договоров, и не поощряла реваншистские круги в стране. На самодержца все это не действовало. Испытания победой царь не выдержал, голова его закружилась от успеха, присущая его натуре самоуверенность затмила такие полезные для государственного мужа качества, как реализм, осторожность, взвешенность в суждениях, умение смиряться с неизбежным. Николай Павлович, по сути дела, толкал орлеанистский режим в объятия Джона Буля. А возродившаяся из пепла поражения Франция представляла немалую величину, и у нее были очаги напряженности в сношениях с владычицей морей. В Лондоне косо смотрели на покровительство Тюильри египетскому правителю Мухаммеду Али, на завоевание Алжира, на попытку Луи Филиппа поживиться при разграничении между Нидерландами и родившимся Бельгийским королевством. Глава Форин-офис обошелся тогда с французами откровенно грубо, заявив, что им не удастся оттягать в свою пользу даже капустной грядки. Британцам удалось пристроить на престол в Брюсселе члена своей королевской фамилии Леопольда Саксен-Кобургского. Луи Филиппу пришлось удовольствоваться тем, что он отдал свою дочь в супруги новому монарху. Брак выдался счастливым, и потомки пары до сих пор царствуют в Бельгии.
Было бы неверно приписывать англо-французское сближение 1830-х годов, первое «сердечное согласие», Антанту, исключительно тому остракизму, которому Николай подвергал обитателя Тюильрийского дворца. Всякое слабое правительство во Франции – а таковым являлся орлеанистский режим – нуждалось в добрых отношениях с Альбионом. Приступать к созданию второй колониальной империи, после того как Наполеон растерял остатки первой, можно было только с санкции владычицы морей, хотя бы молчаливой, так что существовали мощные факторы, толкавшие «морские державы» к сближению. В том же направлении действовал Николай Павлович, когда с упрямством носорога портил отношения с Францией. А в образовавшуюся брешь проникала габсбургская дипломатия. Меттерних, в отличие от своих преемников, не выдвигал Турции территориальных претензий, а самодержец после подписанных в Адрианополе соглашений сдал в архив свою наступательную политику на Балканах. Открылось поле для сотрудничества по охране общественных устоев от шашней революционеров.