Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Поддержку своим замыслам Пальмерстон встретил с неожиданной стороны, от царизма. Ф. И. Бруннов привез в Лондон намеченный Николаем план урегулирования, предусматривавший не только обуздание египтянина, но и решение вопроса о Черноморских проливах – их закрытие для военных кораблей всех стран.
Изложенный им Пальмерстону план означал отступление от прежнего основополагающего принципа – решать российско-турецкие дела тет-а-тет, безо всякого постороннего участия. Ункяр-Искелесийский договор не принес ожидаемых плодов, под его сенью Петербург растерял имевшиеся у него ранее преимущества, перешел в восточном вопросе к обороне и теперь пытался остановить британское наступление, пока не поздно. С его мнением еще считались и определенной доли влияния у него не оспаривали: «Мы должны обеспечить нашу собственную безопасность и безопасность Турции, поэтому нам необходимо, чтобы Черное море не было открыто для иностранных военных кораблей», – докладывал Нессельроде царю[481]. Для Великобритании
Пальмерстон сразу же разгадал тайный царский замысел – превратить намечавшуюся трещину в англо-французских отношениях в серьезную ссору и осуществить навязчивую идею Николая Павловича об изоляции Луи Филиппа. Так далеко идти Пальмерстон не собирался: галлов, хлопотавших в пользу египетского старца, следовало одернуть, но не больше. Он полагал, что слабый режим Луи Филиппа сам прибежит в Лондон с покаянием и пальмовой ветвью в руках. Но раздались громкие протестующие голоса в самой Великобритании, кабинет проявлял сильнейшее нежелание ссориться с Францией, пресса не слезала с антироссийского конька[482]. Пальмерстону пришлось демонстративно уйти в отставку и переманить на свою сторону премьера В. Мелборна, чтобы его коллеги сдались и согласились на подписание конвенции без участия Парижа.
А во Франции страсти разыгрались не на шутку. В столице толпа разбила стекла в особняке британского посольства. В Тулоне снаряжался флот. Правительство Ф. Гизло ушло в отставку, будучи обвинено в нерешительности и бездействии. Пальмерстон, чтобы смягчить обстановку, согласился возвратить с острова Святой Елены в Париж останки Наполеона, дабы буйная общественность занялась переносом праха героя в Пантеон и эти «взрослые дети» пришли в себя. Напрасно, успокоения он не достиг, новый глава правительства А. Тьер, по словам Ч. Вебстера, «извергал дым и пламя».
15 июля 1840 года уполномоченные Великобритании, России, Австрии, Пруссии и Турции подписали в Лондоне серию документов, известных под общим названием конвенции о Проливах. Территориальный вопрос предполагалось урегулировать так: Египет представлялся Мухаммеду Али в наследственное владение, пашалык Аккра – в пожизненное; если в течение 10 дней не поступало согласия паши на урегулирование, отпадало условие насчет Аккры, по прошествии 20 дней – насчет Египта. По статье 3 конвенции Англия, Россия и Австрия обязывались защищать Константинополь. Черноморские проливы закрывались для военных кораблей всех стран, «пока Порта находится в мире». Сама Высокая Порта играла в истории с подготовкой конвенции, знаменовавшей этап в ее подчинении западным странам, декоративную роль[483].
Севастопольская эскадра оказалась прочно запертой в Черном море, но Николай I предавался торжеству. О тех потемках самообмана, в которых блуждал самодержец, можно судить по его письму фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу: «Конвенция между Англией, Пруссией, Австрией, мной и Турцией подписана без Франции! Новая эпоха в политике»[484]. В своем ослеплении царь всерьез воображал, что добился прочного сотрудничества с Великобританией и изолировал постылого Луи Филиппа, который по большому счету российским интересам не угрожал. Англия и Россия представлялись ему двумя скалами, о которые разобьются волны революции. Сохранение основ миропорядка, заложенного Венским конгрессом, составляло предмет его забот, и кабинет ее величества мыслился союзником в сем благом деле. Устранение Парижа из «концерта» должно было способствовать сближению с Лондоном.
С турецко-египетским конфликтом было покончено быстро и решительно. Зондаж императора Николая насчет участия в акции вежливо, но твердо отклонили, к его услугам намеренно не прибегали, российский десант на Босфоре не потребовался, ибо, как опасались в высоких английских сферах, все это могло бы привести к укреплению позиций самодержавия в регионе. Иным было отношение к участию в операции Австрии. Пальмерстон просил прислать в Восточное Средиземноморье несколько кораблей ее флота «для морального эффекта, для демонстрации… союза». Англо-австрийская эскадра прервала морские коммуникации войск Ибрагима, недовольным жителям Ливана предоставили 20 тысяч винтовок, и они очень своевременно подняли восстание. Соединенным усилиям флота двух держав, турецкой армии и арабских повстанцев египтяне не смогли оказать сопротивления, потеряли Бейрут, Аккру, отошли в пустынные и бесплодные места. Отступление превратилось в бедствие, голод и болезни уносили тысячи жертв. Эскадра адмирала Ч. Нэпира появилась у Александрии, и Мухаммед Али сдался, выговорив для себя лишь наследственное владение Египтом[485]. Николаю I пришлось довольствоваться ролью зрителя при падении «империи» Мухаммеда Али с соответствующим ущербом для репутации самодержавия.
Иллюзия насчет крупной ссоры между Парижем и Лондоном не продержалась и года. Газетная буря во Франции утихла, бросать вызов британской средиземноморской эскадре в 15 парусных и паровых линейных кораблей было бы безумием. Пальмерстон полагал, что галлы «не настолько глупы, чтобы сломать себе шею в борьбе с коалицией». Перепуганный Луи Филипп отказался вставить воинственный пассаж в тронную речь, А. Тьер подал в отставку. Назначенный на пост министра иностранных дел Ф. Гизо повел дело к примирению. 13 июля 1841 года была подписана новая конвенция о Проливах с участием Франции, отличалась она от предшественницы отсутствием упоминания о Мухаммеде Али – тот был уже загнан в нужные пределы[486]. Так выглядела «новая эпоха в политике» на деле.
Советская историография давала достигнутому урегулированию резкоотрицательную оценку, расценивая его как удар по суверенным правам России и Турции. В последние годы появилась иная точка зрения, и она заслуживает внимания. Вместо двустороннего и никем не признанного Ункяр-Искелесийского договора в силу вступил акт для всех обязательный, закрывавший Босфор и Дарданеллы для военных судов всех стран. Россия отказалась от довольно призрачной возможности проникновения в Средиземное море навстречу мощному британскому флоту. Обеспечение безопасности южных берегов серьезно озабочивало правящие круги, и в этом плане конвенции 1840 и 1842 годов выглядели более солидными и надежными[487]. Они вполне вписывались в общую концепцию отказа от территориального расширения на Балканах.
Десятилетие после заключения Адрианопольского мира прошло у балканских народов под знаком возрождения, для царизма оно завершилось неудачами и потерями. Отсталое крепостническое государство не выдерживало натиска передовых стран Европы. Рухнули расчеты на долгое и прочное утверждение в регионе, не оправдались надежды на выгоды от поддержания слабого соседа, дряхлеющей Османской империи, во владениях которой прочное место занял иностранный капитал, захвативший ее рынок. Восточный вопрос во всех его аспектах превратился в интернациональный. Перестало действовать старое правило – решать споры с Турцией с глазу на глаз, без постороннего вмешательства. Царизм согласился на закрытие Босфора и Дарданелл. Самодержавие не просто оборонялось, оно отступало по всей линии под громкие крики соперников о его неутихающих захватнических поползновениях.
У Николая Павловича оставалась одна надежда, одна сокровенная и утешительная мечта на скорый распад султанских владений под действием центробежных сил и последующий за сим черный передел наследства. В Мюнхенгреце, полагал он, удалось заручиться согласием Австрии на ее участие, оставалось добиться того же со стороны Велико британии.
В 1844 году случилась очередная размолвка между Лондоном и Парижем. Глава консервативного правительства сэр Роберт Пиль на обеде, устроенном Русской компанией, провозгласил тост за вечную дружбу с Россией. Он же намекнул послу Ф. И. Бруннову на желательность приезда царя. Тот откликнулся почти немедленно. Николай к тому времени отвык советоваться с кем-либо, никакой дипломатической подготовки к визиту не провел. 20 мая (1 июня) государь высадился на британском берегу. Королева Виктория пребывала на седьмом месяце беременности, ей бы жить в уединении, но она сумела подготовиться к встрече важного гостя, и все сошло, по мнению царя, на ять. Между смотрами, парадами и увеселениями он вел беседы с сэром Р. Пилем, главой Форин-офис графом Д. Абердином и поговорил даже с находившимся в оппозиции Г. Д. Пальмерстоном. Он остался доволен и переговорами, и приемом, и оставалось, по его представлениям, лишь закрепить на бумаге достигнутую договоренность. В сентябре К. В. Нессельроде отправился на курорт в Брайтоне, вооруженный пространным меморандумом. В угоду царившим в Лондоне настроениям бумага начиналась с заверений, насколько обе стороны заинтересованы в сохранении в целости и сохранности владений падишаха. Однако, тревожились ее сочинители, нельзя закрывать глаза на то, «сколь много элементов распада заключает в себе эта империя». Двум странам было бы в высшей степени благоразумно договориться заранее на этот случай[488]. Лорд Абердин высоко оценил заботу царя о благополучии Османской империи, но, ввиду того, что оной империи предстоят еще многие десятилетия существования, выразил сомнение насчет своевременности приступать к хлопотам, связанным с ее похоронами. За время отпуска Нессельроде этих сомнений преодолеть не удалось, и он отбыл восвояси ни с чем. Давление на англичан продолжал Ф. И. Бруннов. В январе 1845 года, через полгода после визита царя, удалось наконец получить у Абердина записку, в которой тот свидетельствовал, что меморандум Нессельроде точно передает содержание состоявшихся с императором бесед. Он упоминал об «обоюдном обмене наших мнений, в которых, мне кажется, мы были вполне солидарны и которые я буду иметь в виду во всех отношениях касательно Востока». Ответ в очень неопределенной и ни к чему не обязывающей форме содержал обещание консультироваться с Петербургом, но не больше. Форин-офис поступил по всем канонам «коварного Альбиона» – отправил меморандум Нессельроде в архив как свидетельство агрессивных ухваток русского медведя, записка же Абердина хранилась в его бумагах как нечто сугубо личное и к государственным делам отношения не имеющее[489]. Николай же вообразил, что заранее подготовил почву для раздела турецкого наследства, и не нашлось ни единой души, которая осмелилась бы открыть ему глаза.