Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Меттерних быстро убедился, что парижские «узурпаторы» и не думают посягать на Венскую систему договоров, ведут себя сдержанно и благоразумно, а царизм занялся подавлением своих польских подданных. Двинуться с мечом на Галлию не было ни смысла, ни возможности. Российско-австрийское сотрудничество вылилось, если не считать обмена полицейскими доносами о кознях злоумышленников, в род душевного альянса.
Самодержавию пришлось сражаться с гидрой революции не на Сене, а на Висле. Восстание удалось подавить мерами крутыми и быстрыми. Польский сейм своим постановлением низложил Николая с престола. После этого ни одна держава не выступила в защиту повстанцев.
На этом европейском фоне происходила растянувшаяся на Балканах на четверть века англо-российская дипломатическая дуэль, завершившаяся Крымской войной.
* * *
Охранительные функции на континенте царь Николай собирался сочетать с подчинением ослабленной Османской империи своему влиянию. И как венец всего, виделся ее развал под грузом внутренних центробежных сил без какого-либо вмешательства извне. И тогда станет возможно, не опасаясь упреков и противодействия, призвать Европу к заполнению вакуума, разделу ее
Турки метнулись за помощью в Лондон. Их встретили приветливо, но к немедленному отклику на поступившую просьбу о поддержке адресаты не были готовы. Крутой разворот событий на востоке застал Форин-офис врасплох. Правительство было занято внутренними делами – проведением в 1832 году парламентской реформы, значительно расширившей круг избирателей. В вигийском (либеральном) кабинете пост министра иностранных дел занял виконт Генри Джон Пальмерстон, который вплоть до 1865 года играл видную роль в определении и претворении в жизнь внешнеполитического курса страны.
После Адрианополя турецкие дела находились, с британской точки зрения, в неутешительном состоянии. В Форин-офис никак не могли решить, впала ли уже держава султана в состояние комы, или у нее сохранились шансы на выживание. И не пора ли переориентироваться на Мухаммеда Али? По здравом размышлении мысль была отброшена; сам старец признавался крупным политическим деятелем, но неизвестно, сколько ему отпущено земного существования. А его сын Ибрагим – способный генерал, но не более, и вдобавок горький пьяница. Мухаммед Али, выходец из скромного албанского рода, в молодости, по слухам, промышлял разбоем на большой дороге. Султан – прямой потомок пророка Магомета, халиф (верховный глава всех мусульман, в том числе и проживавших в Индии). Никогда временный владыка Египта не будет пользоваться в исламской среде тем уважением, с которым она относится к халифу и падишаху (императору). Мысль о переориентации была отброшена. Обнаружилось, что у британского кабинета, даже захоти он делом помочь Порте, отсутствовали необходимые на то силы, флот его величества блокировал голландские берега, побуждая короля Вильгельма к уступчивости при проведении границы с только что образовавшейся Бельгией, другая эскадра караулила Португалию, где разразилась гражданская война. Г. Д. Пальмерстон признавался в беседе с российским послом Х.А. Ливеном: «Великобритании было бы трудно предоставить султану действенную помощь. Британский флот находится в разных местах…» Король Вильям IV направил султану письмо с изъявлением дружеских чувств и заверением о своей заинтересованности в сохранении Османской империи в целости и незыблемости и обещанием не оставлять ее в беде. Но сердечные излияния за подписью монарха не могли заменить Порте военной поддержки[463].
В Петербурге, в отличие от Лондона, не знали колебаний. Утверждение Мухаммеда Али в Константинополе означало бы крах всего курса отношений с Портой, заложенного в Адрианополе. Вместо «тяжело больного» на границах империи появился бы сильный и беспокойный сосед, пребывавший в тесной дружбе с режимом постылой июльской монархии. Николай I предвидел распад турецкой державы и жаждал его ускорить, но он должен был происходить под его наблюдением и к его выгоде, а тут вырисовывалась перспектива погружения в мрачную и исполненную опасностями неизвестность.
В ноябре 1832 года Николай направил в Константинополь и Александрию генерал-лейтенанта H. H. Муравьева, знакомого с ближневосточными делами и владевшего турецким языком. Тому удалось добиться у Мухаммеда Али издания приказа о прекращении наступления его армии. Но то ли из-за медлительности тогдашних средств сообщения, то ли по злой воле продвижение войск продолжалось. Они заняли Кутахью и приблизились в Брусе (Бурсе). До Мраморного моря оставалось рукой подать.
Убедившись, что Лондон из дремотного состояния не выведешь, султан обратился за помощью к России. Он просил прислать отряд в 25–30 тысяч штыков и эскадру. 8 (20) февраля 1833 года эскадра в 9 вымпелов (5 линейных кораблей и 4 фрегата) бросила якорь в Босфоре у Буюк-Дере. Тем временем Ибрагим сместил турецкие власти в Смирне (Измире), показав тем самым, что собирается обосноваться там всерьез и надолго. 26 марта (7 апреля) на Босфор прибыла вторая морская дивизия (11 вымпелов) с десантом на борту. На азиатском берегу пролива, в местечке Ункяр-Искелеси расположился 10-тысячный отряд пехоты. Мухаммед Али признал свой проигрыш; по перемирию, заключенному при содействии французской дипломатии в ставке Ибрагима, он удовлетворился пожизненным правлением в Сирии и округе Адан (май). Договоренность представлялась зыбкой, египтяне не покидали занятых позиций.
В том же мае в Стамбул для руководства всеми дипломатическими, а в случае нужды и военными операциями прибыл генерал Алексей Федорович Орлов, уже известный здесь по переговорам, приведшим к заключению Адрианопольского мира. Он нанес визиты сановникам и был принят султаном Махмудом. Все его собеседники признавали, что царские войска избавили столицу от нашествия и выражали желание оставаться под их защитой. Орлов заверял министров, что не покинет их в беде.
12 (24) мая Ибрагим известил великого везира, что приступил к эвакуации войск, растянувшейся на полтора месяца и проходившей под наблюдением турецкого и русского офицеров. 25 июня (7 июля) Орлов уведомил падишаха об уходе последнего египетского солдата за Твырский хребет и «испросил» разрешения на возвращение домой экспедиционного корпуса, которое было немедленно и с величайшей готовностью предоставлено.
А на следующий день взорвалась дипломатическая бомба – состоялось подписание российско-турецкого оборонительного союзного договора, названного Ункяр-Искелесийским. Суть его заключалась в следующем: стороны, во имя сохранения спокойствия и обеспечения своей безопасности, согласились «подавать взаимно существенную помощь и действительное подкрепление». Россия – сухопутными и морскими силами, Турция от подобной тягости освобождалась и ограничивала «действия свои в пользу Российского двора закрытием Дарданелльского пролива, то есть не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким-либо предлогом»[464]. О Босфоре текст умалчивал, запрета входить в него не налагалось, умолчание позволяло трактовать это как разрешение на вступление в пролив российских военных судов, что серьезно укрепляло безопасность Черноморского региона[465]. Николай Павлович мечтал увидеть распад Османской империи и полюбовный раздел сфер влияния между державами на ее развалинах, но не помышлял о насильственном ее сокрушении с последующим столкновением с ее покровителями. Никаких конфликтов он не предвидел, прорыва севастопольской эскадры в Средиземное море не намечалось, это грозило всеевропейской бойней, отчего избави боже! Сколь ни утопичны царские замыслы, из них следует исходить при оценке подписанного акта. Помощь султану предусматривалась лишь в случае внешней угрозы его власти: «Россия будет защищать Турцию только против агрессии, – говорилось в инструкции А. Ф. Орлову, – при этом лишь в европейских владениях»[466]. Освободительное движение подданных агрессией не считалось. Связывать себя обязательством подпирать разваливавшуюся громадину и тем более восстанавливать ее там, где она рухнула, царский двор не собирался. Орлов вежливо, но твердо отклонил попытки своих турецких собеседников договориться о наступательном союзе. Босфор был открыт для судов под Андреевским флагом с санкции Высокой Порты, что же касается Дарданелл, то фигурировавшие формулировки отражали отсутствие не только планов, но и намерения российской стороны форсировать его и врываться в Средиземное море под пушки судов его величества. Стоит привести здесь слова К. В. Нессельроде в письме А. Ф. Орлову: надо, чтобы Порта связала себя «официальным соглашением, которое обезопасило бы южные провинции, граничащие с Черным морем». Ранее действовало «древнее правило» Турецкой державы о закрытии Проливов. Но ведь правила и существуют на то, чтобы их нарушали. Теперь вход для незваных гостей из Средиземного моря запирался на более прочный международный замок. Давая высокую оценку договору, Е. П. Кудрявцева сопровождает ее важным уточнением: «Россия обезопасила свои южные границы и превратила Черное море во внутренний русско-турецкий бассейн. Все это являлось крупным политическим достижением России, впрочем, очень скоро утраченным»[467].
На этом «впрочем» стоит остановиться.
Реакция Уайт-холла на заключение договора была немедленной и бурной. Глава Форин-офис Т.Д. Пальмерстон счел, что договор превратил Османскую империю в вассала России. Парламентская оппозиция подвергала бездействие кабинета резкой критике. А. Аттвуд уверял, что Англия стала жертвой невиданных унижений и оскорблений: «Теперь у русских в руках Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари – тот же Константинополь», – горячился депутат. Завершил он свою речь на истерической ноте: «Пройдет несколько лет… и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди. Пришло время объявить России войну, подняв против нее Персию с одной стороны, Турцию – с другой; Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный горшок». Г. Темперлей, живописуя обстановку, не стеснялся в выражениях и писал о «лае парламентской своры»[468]. Пресса бушевала, по стране расползались русофобские настроения. Критика раздавалась и с другой стороны Ламанша. Франсуа Гизо, тогда министр просвещения, утверждал: «Петербургский кабинет сделал из Турции своего официального подчиненного, а из Черного моря – русское озеро без того, чтобы что-либо мешало ей самой (России) из него выйти и перебросить в Средиземное море свои войска и суда»[469].
Подобного намерения не существовало и в помине. В исторической перспективе, в свете развернувшегося вскоре британского наступления, в ходе которого российские позиции на Ближнем Востоке полетели кувырком, все происходившее выглядит как буря в стакане воды. Но участники драмы действовали под влиянием своих эмоций и продолжали накалять атмосферу.
В октябре 1833 года кабинеты Лондона и Парижа направили резкий протест петербургскому ведомству иностранных дел: в случае вооруженного вмешательства России во внутренние дела Турции (о чем тогда никто в стане «агрессора» не помышлял) две державы «сочтут себя вправе следовать образу действий так, как если бы помянутого трактата не существовало». Ответ российского МИД был выдержан в энергичных тонах: договор будет соблюдаться, как будто упомянутой ноты не существовало[470]. Оппоненты попытались привлечь к антироссийским действиям Австрию. Князь К. Меттерних не поддался на нажим. Адрианопольский мир он встретил в паническом настроении: «Зло свершилось, существование Оттоманской империи стало проблематичным». Но, придя в себя, он успокоился. Курс царя на сохранение слабого соседа Габсбургов устраивал: «больной человек», по мнению Меттерниха, проскрипит еще десятки лет. Николай представлялся важным партнером при сохранении незыблемости Венской системы договоров. Меттерних сознавал: позиции царизма в 1829 и 1833 годах несопоставимы. Царь стал гораздо отзывчивее к его просьбам крепить фронт против гидры мятежа, а в восточных делах гораздо доступнее голосу разума. Показательно заявление императора австрийскому послу Ш. Л. Фикельмону: обладание Константинополем привело бы к созданию нового делового центра притяжения для южных провинций, начиная с Грузии и кончая Украиной. Российская империя распадется на две части, и скорее всего это приведет к созданию нового государства, которое уже не будет русским. По логике канцлера, в создавшихся условиях следовало не бумажными протестами заниматься (камень в британский огород), а без шума и под журчание дружеских речей вместе с Веной установить некий контроль над активностью самодержавия в делах восточных[471].