Двуспальный гроб
Шрифт:
— Скажи, о великий, могу я изменить свою судьбу? — завопил толстяк. — Может, и для меня есть какое заклинание?
В ответ ему звучали лишь хлопки вонючих пузырей, подымавшихся с болотного дна.
— Видишь, что ты наделала, дура, — обернулся толстяк к Амалии. — Спугнула ясновидца своими дурацкими вопросами, а мне ещё о многом надо спросить!
Трясущаяся от страха Шепочиха схватила Амалию за руку.
— Идём отсюда быстрее, — она потянула вампиршу назад, к деревьям. — Зебуб больше не покажется. Он, видно, сболтнул лишнее — вон как разбушевалось
И правда, в природе творилось что-то неописуемое. Гром не умолкал. Яростные копья молний скрещивались так часто, что свет их почти не гас. Всё в лесу замерло в этом зловещем мертвенно-белом блеске. Лесная нечисть куда-то попряталась. Сгинул директор крематория. Амалия чувствовала, как какой-то безотчётный, давящий ужас охватывает и её, заставляя бежать, спрятаться, зарыться…
— Давай скорей сердце! — визжала и билась Шепочиха. — Задаром, что ли, я трудилась, неприятности такие навлекла на свою голову?
Амалия кинула ей сердце ребёнка, та схватила его, метнулась к деревьям и скрылась, а вампирша, пробравшись по кочкам и дойдя до твёрдой земли, не в силах больше стоять, опустилась на колени, потом легла, сжалась в комок и, тихонько воя, стала ждать последнего, гибельного для неё удара молнии. Этот удар должен был раз и навсегда лишить её телесной оболочки и вернуть её душу в склеп. С замиранием прислушивалась она к треску небесных копий, ожидая наказания за свои дерзкие вопросы демону…
Но неистовство небес неожиданно разрешилось сильнейшим ливнем, в котором потонули и молнии, и лес, и летучие мыши, и свист ветра. Водяная мгла окутала мир, и в ней слышался лишь грохот отвесно падающих струй.
Дождь начал затихать перед рассветом и кончился внезапно с далёким криком петухов.
Глава восьмая,
в которой Амалия пытается возбудить страсть в стороже Федьке, а когда ей это не удаётся, соблазняет железнодорожника Копашева
День занимался серенький, мглистый. Зелень деревьев лоснилась от обильной росы. В лесу и следа не осталось от тех чудищ и уродцев, которые сновали по нему ещё час назад. Теперь это был самый обыкновенный лес, сумеречный и мокрый после ночного ливня.
Вампирша поднялась с земли, стряхнула с платья налипшие комья грязи и побрела в город. Она сама не знала толком, зачем возвращается туда. Только подойдя к окраинам, вдруг сообразила, что, как это ни удивительно, она всё ещё Таисья, толстая глуповатая баба, которой вроде бы уже и нечего делать в том доме, где лежат трупы её мужа и старухи…
Таисьино тело после ночи, проведённой на холодной земле под дождём, ощутительно давало о себе знать. Ломило в пояснице, от лодыжек до колен разливалась ноющая боль. Амалия подумала, что каких-нибудь поллитра свежей человеческой крови мигом избавили бы её от всех этих хворей. Но лес был безлюден. Безлюдны были и городские окраины.
Она вышла к какому-то дощатому забору, уселась на валявшуюся гнилую доску, отдышалась. Небо было в низких облаках, неторопливой гурьбой они двигались прочь от светлеющего востока.
От беспокойных мыслей её отвлекли приближающиеся голоса. Амалия встала и побрела прочь. Через десяток метров наткнулась на канаву, вырытую для прокладки трубы; трубу почему-то не проложили, а канаву так и оставили: она вся заросла, на её дне стояла лужа, подёрнутая зелёной ряской. Амалия, прячась от подходивших людей, почти свалилась в эту канаву, ноги её по колена ушли в жидкую грязь.
Едва она скрылась, как из-за угла забора вышли двое мужчин: один в телогрейке и ушанке, другой — в засаленном драповом пальто. Пахом — мужик в телогрейке, тащил на собственном загривке украденную с совхозной фермы коровью тушу; долговязый угрюмый Гаврилыч помогал ему, придерживая тушу сзади.
Вдруг раздался свист. Оба оглянулись. Из сумерек вынырнула худощавая фигура в рваной телогрейке и широких солдатских галифе, заправленных в сапоги.
— Стойте, козлы! — задыхаясь от быстрой ходьбы, негромко крикнул появившийся.
— Фу ты, чёрт, Федька, напугал, — Пахом, уже скинувший с плеч тушу и приготовившийся удрать, перевёл дыхание. — Ты чего побежал за нами? А в будке кто остался? Ты сторож, мать твою, тебе сторожить надо!
— А я заместо себя Ермилыча посадил, — подходя к ворюгам, сказал Федька — прыщавый, дурашливого вида парень лет двадцати. — Вытащил его из подсобки мертвецки пьяного и посадил заместо себя в будку. Пускай сидит, авось со стула не свалится. Как будто сторож… Хе-хе…
— Ты чего увязался за нами? — раздражённо заговорил Гаврилыч, застёгивая пальто на все пуговицы. — Мы тебе твою долю отдадим, сам знаешь, в первый раз, что ли.
— Я не о том, — Федька нетерпеливо махнул рукой. — Предупредить вас прибежал. Мне сейчас в будку из милиции позвонили.
Ворюги насторожились. Пахом, снова взявшийся было за тушу, крякнул и выпустил её из рук.
— Етить твою мать, — выругался Гаврилыч. — Значит, засекли нас?
— Хе-хе… — Федька осклабился. — Нужны вы им больно. Если надо, они бы вас уже сто раз взяли бы, и меня вместе с вами…
— Чего ж ты мозги нам полощешь, ежели не за нами? — Гаврилыч, озираясь, поднял воротник. — У меня и так руки трясутся от волнения, а тут ты ещё.
— У тебя от запоя руки трясутся, — сказал Пахом. — Сейчас ведь пойдёшь и сдашь свою долю Акульке за литр самогону.
— А это моё дело!
— Тише вы, козлы, — зашипел на них Федька, отчаянно скривив лицо. — Всю милицию подняли по тревоге, а вы тут корову несёте почти в открытую… Менты убийцу ищут по приметам. Это баба одна толстая, тридцать девять лет. Сейчас перекрывают все дороги из города, солдат послали на вокзал…