Дядя Бернак
Шрифт:
– Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится, – грубо ответил он, – но я дальше не пойду. Потрудитесь сойти в лодку. Я совершенно напрасно приводил ему разные доводы, говорил, что мною уплачено на проезд до берегов Франции. Я, конечно, не добавил, что деньги, вырученные ему за проезд были выданы мне за часы, принадлежавшие трем поколениям Лавалей, и, что эти часы покоятся в настоящее время у одного из ростовщиков Дувра.
– Однако, довольно, – вдруг вскрикнул он. – Спустить парус! А вы, мистер, можете или покинуть судно, или вернуться со мной в Дувр; я не могу приблизиться к рифам, не подвергая опасности «Лисицу», особенно при таком ветре.
– В
– Вы можете поплатиться за это жизнью, – возразил он и засмеялся так вызывающе, что я кинулся к нему с целью проучить нахала. Но я был совершенно беспомощен среди матросов, которые, я знал по опыту, быстро переходят к кулачной расправе, если им что-либо не по вкусу. Маркиз Шамфор рассказывал мне, что когда он впервые поселился в Суттоне, то ему выбили зубы за одну лишь попытку высказать свое отрицательное отношение к таким господам. Волею-неволей я примирился с печальной необходимостью и, пожав плечами, сошел в приготовленную для меня лодку. Мои пожитки были сброшены туда-же вслед за мной. Представьте себе: наследник именитого рода де Лавалей, путешествующий с багажом в виде маленького свертка. Два матроса оттолкнули лодку и ровными, медленными ударами весел направили ее к низкому берегу.
Ночь предстояла по-видимому бурная. Черные тучи, застилавшие от нас последние лучи заходящего солнца, внезапно разорвались, и их клочья с оборванными краями быстро мчались по небу, распространяясь по всем направлениям и заволакивая все густой мглой, которую на западе прорезал огненно-красный блеск зари, казавшийся гигантским пламенем, окруженным черными клубами дыма. Матросы время от времени поглядывали на небо, а затем на берег. В эти минуты я боялся, что испугавшись бури, они повернут назад. Чтобы отвлечь их внимание от наблюдений за штормом, разыгравшимся на море, я начал рассправшивать их об огнях, все чаще и чаще прорезавших тьму, окружавшую нас.
– К северу отсюда лежит Булонь, а к югу Этепль, – вежливо ответил один из гребцов.
Булонь! Этепль! В избытке радости я в первый момент даже утратил способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось в моем мозгу!
Еще маленьким мальчиком, меня возили в Булонь на летние купанья. Неужели можно забыть все то милое прошлое, забыть, как я, маленький сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда, видя, что рыбаки удалялись при виде нас! Об Этепле я сохранил иные воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И пока мы шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом толпился на плотине, далеко выдававшейся в море, провожая нас взорами, полными ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами мой отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский голос к его мощному и повелительному голосу. Он приказвал им прекратить свои выходки, потому что в слепом злобном неистовстве из толпы принимались бросать камнями, и один из них попал в ногу матери.
Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа и слева от нас; а в десяти милях находится мой собственный замок, моя собственная земля в Гросбуа, которая принадлежала нашему роду гораздо раньше той эпохи, когда французы с герцогом Вильгельмом-Завоевателем во главе отправились покорять Англию.
Как я напрягал свое зрение, силясь, сквозь тьму, окружавшую нас, рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить тьму глазами, и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:
– Этот удаленный берег, простирающийся на весьма значительное расстояние, служит приютом многим, которым, подобно вам, я помогал высадиться здесь.
– За кого-же вы меня принимаете? – спросил я.
– Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не принято говорить вслух.
– Неужели вы считаете меня контрабандистом?
– Вы сами говорите это; да впрочем не все ли равно, наше дело перевозить вас.
– Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом. – В таком случае вы беглый арестант.
– Нет!
Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел, что по его лицу пробежала тень подозрения.
– А если вы один из Наполеоновских шпионов – вдруг воскликнул он. – Я шпион?!
Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении. – Хорошо, – сказал он, – я совершенно не могу представить себе, кто вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы, чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер. – Вспомни, что мы не можем жаловаться на Бонапарта, – заметил молчаливый до того времени второй гребец низким дрожащим голосом, – он всегда был добрым товарищем по отношению к нам.
Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть и злоба против нового императора Франции достигли своего апогея; все классы населения объединились в чувстве ненависти и презрения к нему. Но моряк скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.
– Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько, что он может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту, – сказал он. Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь. Я вспомнил, что Бонапарт пользовался популярностью среди контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша. Продолжая грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны бушуюего моря.
– Там находится сам Бонапарт, – сказал он.
Вы, читатель, живете в более покойное время, и вам трудно понять, что при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять лет тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет, и в это время, которое простому смертному понадобилось-бы только для того, чтобы сделаться офицером, Бонапарт из безвестности стал великим. Один месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого и не особенно воспитанного выскочки. Он внушал непреодолимый страх солдатам на поле битвы и вегда выходил победителем в спорах и советах с государственными людьми. С безумной отвагой устремился он на восток, и пока все изумлялись знаменитому походу, которым он разом сделал Египет одной из французских провинций, он уже снова был в Италии и наголову разбил австрийцев.
Бонапарт переходил с места на место с такой же быстротой, с какой распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду враги его терпели поражения. Карта Европы, благодаря его завоеваниям, значительно изменила свой вид; Голландия, Савойя, Швейцария существовали только номинально, на самом деле страны эти составляли часть Франции. Франция врезалась в Европу по всем направлениям. Этот безбородый артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия раздавил революционную гидру, пред которой оказались бессильными прежний король Франции и все дворянство.