Дядя Ник и варьете
Шрифт:
Он помолчал с минуту, прикрыл глаза и при этом посмотрел на меня так пристально, что даже начал косить. Но в голосе его уже не было раздражения:
— Ты считаешь, что у меня предвзятое мнение о Джули Блейн, не так ли, дружище?
— Похоже на то, дядюшка, — ответил я хмуро.
— И человек я ограниченный, ко всем отношусь с подозрением. А сам — всего лишь только номер в программе варьете, а она — бывшая актриса из Вест-Энда. И так далее, и тому подобное… Верно? Тогда я тебе порасскажу об этой мисс Блейн. Соображай ты хоть на каплю больше, ты бы спросил себя, какого черта она торчит здесь да дважды в вечер подыгрывает комику, — сомнительное занятие! — а потом возвращается
— Я не очень-то слыхал, — промямлил я, порядком смущенный, — но меня самого это удивляет.
— Она была хорошей актрисой и играла ведущие роли. И вдруг пристрастилась к бутылке. А я тебе вот что скажу, дружище: им это не так простительно, как нам в мюзик-холле. Мы все делаем сами, один на один с большим шумным залом, сами должны произвести впечатление и завладеть публикой. Только добился успеха, уже пора уходить со сцены; сидишь в своей уборной и ждешь, когда все начнется сначала. На этом и срываются безвольные дураки вроде Томми Бимиша. И вряд ли в лице Джули Блейн он нашел поборника трезвости. Она так пила, что однажды грохнулась прямо на сцене театра комедии. С Вест-Эндом пришлось распроститься. И хвататься за первое, что под руку подвернется. Так ей достался Томми Бимиш: дважды в вечер выступать на сцене и потом ежевечерне еще одно выступление — в постели, да к тому же с вывертами… — Дядя презрительно глянул в сторону Джули, — она еще была там, я слышал ее звенящий смех, — и с злобным торжеством перевел взгляд на меня. — Теперь тебе понятно, что я имел в виду?
Я ничего не ответил, только вдруг возненавидел его, не потому, что он замутил светлый образ Джули Блейн, — его еще не существовало: я лишь восхищался ее красотой и манерами и был ей благодарен за внимание, — но потому, что в его торжестве было что-то жестокое и низкое: ведь он с таким наслаждением, без тени сочувствия рассказывал, как она загубила свою жизнь и сценическую карьеру. Я смутно сознавал, что в нем клокочет черная зависть ко всем и ко всему более талантливому; он ненавидел, ненавидел с презрением и завистью всякого, кто был душевно богаче и щедрей и потому беззащитней, чем он сам. Он напоминал мне любителей воскресных газет, которых хлебом не корми, только дай почитать, как топчут, обливают грязью и рвут зубами чужие репутации. У него самого все было как полагается, в полном порядке, все по струночке, а если другие не умеют ходить в узде, то пусть пропадают.
Видимо, на лице моем можно было прочитать эти мысли.
— Ладно, парень, ты все понял, но тебе это не больно-то понравилось, и потому я сам тебе сейчас не по нраву. Ну, я это переживу. Только вот еще что… — Он вынул какую-то карточку. — Сегодня утром я повстречал одного знакомого. Я рассказал ему о тебе, и он дал мне эту штуку.
Дядя протянул мне карточку, которая давала временное право посещать Эдинбургский художественный клуб.
— Может, тебе это пригодится, а может, и нет. Одна просьба: не ходи туда в часы, когда ты мне нужен. Вот и все, дружище.
И тут я понял, что хоть и считаю себя знатоком людей, но на самом деле вовсе в них не разбираюсь. Я только что зачислил дядю Ника в определенную категорию, а он вдруг оказался совсем другим. Ему вообще нелегко было кого бы то ни было просить об одолжении, но он только что сделал это и исключительно ради меня. Я со стыдом лепетал какие-то слова благодарности и чувствовал себя совершенным мальчишкой.
— Можешь пойти туда сейчас и что-нибудь перекусить, — сказал он.
Сисси вернулась, села и принялась пить свое вино, словно нас тут и не было.
— Я бы рад, дядя, да боюсь, что
— Ясная-то она ясная, — сказала Сисси, все еще не глядя на нас, — но простудиться можно до смерти.
— Тогда беги, дружище. Пользуйся случаем. Всю следующую неделю будем репетировать с утра до вечера. Все расскажу после первого представления. Да смотри приходи вовремя, чтобы все наладить, вместе с Беном и Сэмом.
Я сделал несколько набросков и без четверти шесть уже был за сценой, чуть раньше Бена и Сэма. У нас там что-то не ладилось с аппаратурой для номера «Женщина в воздухе» — оказалось, нужно было смазать механизм, и все пришло в порядок. По дороге, чтобы надеть костюм и загримироваться, — Хислоп научил меня делать это за пять минут, — я нечаянно столкнулся с Нони, которая легко сбегала по лестнице в плаще, накинутом прямо на сверкающее блестками трико. Я сказал — «извините», она в ответ только хихикнула и крепко прижалась ко мне грудью, потом выскользнула у меня из рук и убежала. А я стоял взбудораженный, хотя она мне не так уж и нравилась.
Представление наше шло довольно уныло, и, когда мы с дядей Ником стояли вместе за кулисой, глядя, как вопит и размахивает руками Баррард, дядя Ник пробормотал: «Не могу больше слушать этого ублюдка. Он у меня вылетит из программы, и плевать я хотел на любые контракты».
Уходя со сцены под редкие хлопки, Баррард силился что-то сказать, но дядя Ник грубо оборвал его и отошел прочь. Вступление к нашему номеру оркестр играл так, словно половина музыкантов была занята чтением вечерних газет. Идя на выход вслед за Сэмом и Беном, я слышал, как дядя Ник жаловался режиссеру. К счастью, никто не требовал чарующих улыбок от гордого, бесстрастного и надменного индийского мага, так что дядя Ник изображал его ничуть не хуже, когда был не в духе; правда, в таких случаях он ускорял темп и увеличивал опасность срыва. Мы оба видели, что Сисси опять слишком медленно перелезла из ящика на пьедестал, но зрители ничего не заметили — они, видно, вообще ничего толком не соображали. Дядя Ник небрежно поклонился и поспешил уйти. А я задержался, хотя подготовка к следующему представлению была обязанностью Сэма и Бена. Мне хотелось, чтобы дядя Ник успел сорвать свою злость на бедной Сисси, на режиссере, словом, на ком угодно, только не на мне. Спускаясь вниз, я встретил Нэнси Эллис; она была чертовски мила в своем костюме, но при виде меня лицо ее словно окаменело, и я прошел мимо с таким же каменным видом. Право же, она не стоила моего внимания!
Дядя Ник снял свое длинное одеяние и тюрбан и сидел в халате, куря сигару, от которой не получал, видимо, никакого удовольствия.
— Я думал, что ты утром репетировал с оркестром, — начал он с места в карьер.
— Репетировал, и вступление они сыграли прилично…
— Ты, видно, не слушал…
— Я слушал, дядя. И музыкой интересуюсь больше, чем вы. Я еще утром подумал, что пора найти что-нибудь поновей и получше.
Он ткнул в мою сторону сигарой.
— Тебе всего двадцать лет. Ты не знаешь жизни. И с нами тоже — без году неделя. И еще учишь меня, как вести номер. Надо бы послать тебя ко всем чертям. Поумерь-ка свое нахальство, парень!
— Хорошо, дядя Ник. Если вы считаете, что я веду себя нахально, прошу простить меня. Я не хотел этого. Мне нравится наш номер. Я горжусь им. И сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам в работе.
Он как-то странно взглянул на меня. Я так и не понял, что означал этот взгляд — как-никак, а дядя Ник был наполовину индийским магом. Он сбросил пепел с сигары.