Дядя Ник и варьете
Шрифт:
— Почему вы так смотрите? — спросила она.
— Я спрашиваю себя, где же вы настоящая.
— Вот я — настоящая. Какой вы глупый. Я серьезная девушка, и взгляд на вещи у меня серьезный. А та нахальная девчонка, что валяет дурака и ходит по сцене колесом, — вовсе не я. Я это делаю ради Сьюзи и Боба, стараюсь доставить им удовольствие, особенно Сьюзи…
— А публике?
— Нет. — Она скривилась.
— Что же, могу только сказать, что мне вы доставили большое удовольствие. Я почти влюбился в дерзкую девчонку, там, на сцене…
Я говорил пошлости и тут же пожалел об этом.
— Я вижу, нам не быть друзьями. Хотите еще чаю?
— Да, пожалуйста. Кстати, я ведь года на два старше вас.
— Какое это имеет значение? — проговорила она ледяным тоном.
— А все-таки, к чему же вы относитесь серьезно?
— А вы к чему? К ножкам?
— И к ножкам, если они того заслуживают. Я же говорил вам, что хочу стать художником. И потому для меня самое серьезное — живопись. — Я слегка важничал, как это бывает в двадцать лет. — Если бы сегодня был погожий день, я отправился бы за город, на этюды. На втором месте картинная галерея. Я знаю, чего хочу. А что для вас самое серьезное?
— Жизнь, — объявила она очень гордо и торжественно. И вдруг рассмеялась. Это было так неожиданно, что я тоже засмеялся. И тут мы оба начали смеяться. Теплая чайная постепенно заполнялась народом, но в нашем уголке мы были по-прежнему одни.
— Так что же мой «жуткий», как вы его назвали, дядюшка?
— Мы с ним не ладим, — быстро ответила она. — С него все и началось. Он сказал агенту, а тот передал Бобу, что у нас отвратительный номер и что он не желает быть с нами в одной программе. Он всех ненавидит. Почему?
— Пока не берусь о нем судить. До того, как я пришел в варьете, — а я ведь совсем новичок, — я считал, что разбираюсь в людях, а теперь вижу, что все они непросты и полны противоречий.
— А том числе и я, конечно?
— Пожалуй… и вы. — Тон у меня был довольно жалобный. Губы ее тронула улыбка — милая и торопливая, удивительно женственная. Ответ был неожиданный:
— Бьюсь об заклад, что вы никогда не знали людей. А теперь познакомились с ними поближе; вот и все. Но если нам суждено когда-нибудь стать друзьями…
— Надеюсь, что мы уже друзья, — поспешил я вставить.
— Может быть, а может быть, и — нет. Я ведь не Сьюзи и не Боб, которые со всеми на короткой ноге. И ни о чем речи быть не может, пока, пока вы не поймете, что настоящая я — вот такая, а вовсе не кривляка, какой притворяюсь на сцене. — Она помолчала, но на этот раз молчал и я. — Ну, мне пора. Спасибо за чай.
В тот же вечер, после окончания нашего номера, который прошел с большим успехом, я быстро переоделся и из-за кулисы, где никого не было, снова смотрел номер «Сьюзи, Нэнси и три джентльмена». И она снова привела меня в восторг. Проще сказать, свела с ума.
6
Поезд, которым мы ехали в Эдинбург, совсем не походил на тот, что вез нас прошлую субботу: здесь все купе выходили в общий коридор. Сисси с дядей Ником ехали машиной, Томми Бимиш и Джули тоже не показывались; но все остальные были налицо. В Эдинбурге я купил себе длинное пальто из толстого драпа, — менее роскошное, чем у дяди Ника, но почти такое же широкое, — и к нему темно-серую шляпу «трильби», и был горд,
— Здравствуйте. Хочу спросить, не желаете ли вы, чтоб я по всей форме представила вас Сьюзи и остальным?
Конечно, Нэнси. Меня зовут Хернкасл, Ричард Хернкасл… Дик…
— Я знаю. Идемте.
Не могу сказать, чтобы прием был очень уж теплый. Сьюзи, востроносая брюнетка, держалась вполне корректно, но явно не считала новое знакомство удачным. Боб Хадсон хмуро кивнул мне и тотчас же уткнулся в газету. Но два щеголя — Амброз и Эсмонд — встретили меня приветливо и, видно, рады были поболтать. Амброз предпочитал синий цвет, Эсмонд — коричневый, в остальном они были почти близнецами: одинаковые волнистые волосы, худые, тонкие лица, высокие голоса. (Однако жизнь их сложилась совсем неодинаково, и пути вскоре разошлись: Эсмонд исчез со сцены после грязного скандала и краха Пешендейла, а Амброз в середине двадцатых годов стал одним из самых популярных комиков Вест-Энда.) Но сейчас оба они так тараторили и так часто перебивали друг друга, что я никак не мог понять, кто что говорит.
— Нэнси сказала, что вы не хотите оставаться на сцене, — начала Сьюзи, и я сразу понял, что это не чисто светская беседа. — Собираетесь стать художником или чем-то в этом роде?
Мне оставалось только подтвердить.
— Сцена — наша жизнь, — сказала Сьюзи, — театр у нас в крови.
И она перевела острый взгляд с меня на Нэнси.
— Целиком и полностью, включая и кассу! — воскликнули Амброз и Эсмонд.
Боб Хадсон оторвался от газеты:
— Совсем не остроумно.
Он снова погрузился в чтение, а Эсмонд, Амброз и Нэнси весело переглянулись.
— Конечно, и касса тоже, — твердо сказала Сьюзи. — Я профессиональная актриса, а не любительница. И когда-нибудь у меня будет свой театр. — Она с улыбкой взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Они были совсем другие, чем у Нэнси — холодные, темные, цвета умбры. — Нэнси того же мнения, хотя, как вы могли заметить, делает вид, что не согласна. — Нэнси нахмурилась, но промолчала. — Конечно, я имею в виду настоящий театр, а не какое-то жалкое варьете.
— Да еще с двумя представлениями, — воскликнули Амброз и Эсмонд. — Как раз до и после рыбы с картошкой, а ведь зрелище куда вкуснее после.
— Мы все так жаждемвернуться обратно. Даже Нэнси… Правда, детка?
— Я вовсе не жажду. — В глазах и голосе Нэнси вспыхнул бунт.
— Зачем ты так говоришь? Ты же терпеть не можешь наши гастроли с двумя выступлениями.
— Конечно. Но это не значит, что я жажду вернуться в театр или в какой-нибудь дурацкий приморский павильон…