Дягимай

Авижюс Йонас

После полуночи все встали из-за стола и собрались уходить. Дождь давно прошел; доносившийся издали громок никого не пугал, никто не подозревал, что прояснившееся небо вот-вот снова затянет тучами.

Хозяева второпях попрощались с гостями, но Юргиту и Ричардаса наотрез отказались отпустить. Куда в такое позднее время? Погода хуже некуда… Да и мало ли что случается по ночам… Не лучше ли заночевать, никто ведь не гонит… а завтра со свежими силами за работу… Если товарищу Ричардасу неудобно, то хотя бы на час, на два… пока не рассветет…

Ричардас улыбался, пожимал плечами. И по его улыбке ничего нельзя было понять. Только когда хозяин распахнул дверь в комнату (она, должно быть, не раз распахивалась перед именитыми гостями), где белела кровать с двумя взбитыми подушками и заманчиво откинутым одеялом, все стало понятно.

Юргита глянула на Ричардаса. Их взгляды встретились, и оба, захваченные одной мыслью, громко захохотали. Расстроенные, даже

обиженные хозяева попытались объясниться, но Ричардас, давясь смехом, уже открывал дверь в коридор. Они спускались по лестнице молча, тихо посмеиваясь и чувствуя такую близость, словно остались вдвоем на всем белом свете. Юргита почему-то вспомнила, что ей двадцать четыре года. Уже двадцать четыре! На миг ей привиделись белая фата, белое цветенье садов, белые поля в середине зимы, белые-белые мгновенья детства, зыбкие и трепетные, как мельканье белых августовских мотыльков. На нее внезапно нахлынула какая-то ослепительная белизна, и на душе стало так хорошо и так тревожно, как будто у нее выросли крылья и она взмыла высоко-высоко…

В таком странном и взбудораженном состоянии Юргита вышла на улицу. Снова зарядил дождь, и она пустилась в пляс по асфальту под пересверк молний и грохот грома. Зачарованный Ричардас что-то выкрикивал в такт, хлопал в ладоши, что-то напевал, пока наконец сам, поддаваясь Юргитиному азарту, не затанцевал. Оба кружились, увлекая друг друга, никого не видя и ничего не замечая. Кружились вместе с снявшимися с насиженных мест домами, оскалившими широкие черные пасти подворотен, кружились вместе с тусклыми уличными фонарями, с мокрыми, как бы озябшими, липами, кружились вместе с милиционером, который вылез из подворотни и уставился на них, этих приплясывающих под струями дождя придурков, гадая, что это, сон или явь.

Потом Ричардас притянул ее своими длинными сильными руками к себе и понес — разгоряченную, умаявшуюся от пляски, дышавшую прерывисто и тревожно ему в лицо — по мостовой. Юргита губами ловила прохладные капельки дождя, вода струилась с мокрых волос по щекам, по шее, за воротник, но она не чувствовала ничего, кроме удивительной легкости, словно ливень смыл с души все, что ее угнетало: и недобрые взгляды, и двусмысленные намеки, и похотливую услужливость хозяев двуспальной кровати, всю мразь и муть, которую порой обрушивают на голову красивой женщины мелкие людишки, завистники и злопыхатели, подходящие ко всему на свете со своей меркой.

В темноте подъехал поздний троллейбус, Юргита испуганно вскрикнула, но Ричардас, смеясь и сыпля остротами, продолжал идти по мостовой, пока троллейбус не остановился возле них. Они забрались внутрь и стали кататься по городу, пережидая ливень. Юргита вернулась к себе домой на рассвете. Она засыпала усталая, но счастливая под шорох благословенного дождя. Гроза давно кончилась, молнии больше не сверкали, Юргита закрыла глаза, но и с закрытыми глазами она все еще видела лоскуток чистого безоблачного неба. (Тогда она еще не знала, что, испытав сильное и большое чувство, которое называется первой любовью, она будет долго и мучительно искать исцеления от него, а потом, как следует не исцелившись, встретит Даниелюса. Возможно, Даниелюс так и остался бы добрым, случайным знакомым, если бы не благоприятные обстоятельства, которые помогли ей глубже понять его, открыть то, что она, как ей казалось, всю жизнь искала. Незаметно, исподволь он завладел ее душой, и наконец наступил день, когда Юргита удивленно сама себя спросила: «Неужто я неравнодушна к нему?»)

Но это случится только по возвращении из командировки в Дзукию, куда Юргиту послали написать очерк о прославившемся на всю республику Доме культуры. Могла она у секретаря тамошнего райкома партии и не побывать, тем более что в райисполком уже заходила, но ей не хотелось обижать Даниелюса. А если честно признаться, не терпелось увидеть его.

Юргита вошла в тесную, битком набитую посетителями приемную, отыскала свободное местечко и села. Секретарша, смекнувшая, видимо, что за гостья пожаловала, дала понять, что сделает для нее исключение, но Юргита не терпела поблажек и ничем не желала выделяться среди других: они пришли сюда по более важному делу и с более неотложными заботами, а не в гости, как она. Какая-то полуживая, высохшая, как гороховый стручок, старуха жаловалась — не принимают ее в дом престарелых, потому что у нее взрослые дети, а их долг содержать родителей. А дети нынче, сами знаете!.. Ах, ах! Горе одно и слезы… Другой почем зря председателя колхоза распекал: не дает шифера для крыши, хоть убей, про дыру и слышать, бес этакий, не хочет, перебирайся, говорит, в поселок, тогда тебя стройматериалами завалим… Легко сказать — перебирайся… Разве такое дело решишь за день?.. В разговор вмешался сосед: у меня, понимаешь, такая же беда — шесть лет назад переехал в новый поселок по плану, а теперича по новому плану все старые планы к черту полетели, кажись, снова придется избу ставить, только на сей раз в другом месте… Сами дальше своего носа не видят… Сделают, а ты, человече,

страдай! Был в приемной и мужичок, который когда-то переселился в другой конец Литвы, где земля пожирней… Супесь в его родной деревне собирались под лес пустить… Однако планы планами и остались: кто не порол горячку, тот остался, не переехал и по сей день на родине возле своих грибочков и ягодок… Свой край, как же. Вот и тянет назад, мочи нет, хоть, может, на чужбине кусок и пожирней. Изба скособочилась, но стоит еще, старая. Может, говорю, товарищ Гиринис войдет в положение, поможет вырваться из того колхоза… наш председатель скорее в гроб тебя загонит, чем позволит назад перебраться… Все в приемной единодушно закивали: секретарь поможет, от него еще никто не ушел с пустыми руками. Может, только какому-нибудь ловчиле, искателю легкой жизни, проныре, ничего у него не перепадет. А если и перепадет, то не то, чего ждет: пристыдит, высмеет, добра не жди. А честного труженика товарищ Гиринис всегда поддержит. Скажет слово — как топором отрубит, попусту его на ветер не бросит. Да, ежели правда на твоей стороне, выкладывай и ступай спокойно домой — будет сделано! Не так ли в прошлом году с почтой на колесах было? Для министра, может быть, и удобство — меньше рабочих да и дешевле, а для простого человека такая почта как телеге пятое колесо… По телефону, когда беда нагрянет, не позвонишь, и телеграмму, когда жизнь заставит, не пошлешь. Худо, и все тут. Пусть одна такая штука для пробы, значит, ездит по округе, но не по головам же… голова, она для таких проб не годится. Ежели министру уж такое от этого удобство, может, он, уважаемый, согласится зимой среди лесов пожить, когда дороги заметает, и воспользуется услугами такой разъездной почты? Сели, написали бумагу, отнесли секретарю. С такой же бумагой явились и по другому поводу, когда лесхоз пастбища урезал и стал высаживать лес прямо-таки под окнами. Лесхоз думал — пишите себе на здоровье, все равно у вас ничего не выгорит, мол, таково указание сверху — против ветра не подуешь… Да и сам товарищ Гиринис ничего не обещал. Но сделал. Сделал! И связь осталась такой, как прежде, только одно отделение на колеса перевели для пробы, и пастбище их не тронули… Кто-то вспомнил о работнике, которого начальник понизил в должности только потому, что его мать ходила в костел. Гиринис вызвал его и потребовал отменить дурацкое решение. И добавил еще, что людей надо воспитывать не силой, а чуткостью и личным примером.

Юргита прислушивалась к басовитым шепоткам, и ей казалось, что Даниелюс сделал что-то для каждого из них: потому-то все они верят, что и на этот раз он поможет… Она настороженно следила за тем, как они — кто с надеждой, кто с доверием — смотрят на дверь кабинета, как осторожно или громко — в зависимости от настроения — закрывают ее, выходя. Вот вышла несчастная старуха, вскормившая бездушных детей и ищущая теперь пристанища в доме для престарелых. Даниелюс, видно, проводил ее до самой двери, взяв под руку и защищаясь от слов благодарности. Взволнованная до глубины души, не изведавшая в жизни ласки, она что-то бессвязно и жарко шептала — наверно, о счастливых родителях, воспитавших такого сына, как «господин секретарь».

Даниелюс был настолько возмущен тем, как обошлись со старухой, что даже не заметил Юргиты, сидевшей напротив двери.

Позже, когда Юргита вошла в кабинет и они разговорились, Даниелюс признался, что нет ничего хуже, чем очутиться в таком положении, когда ты чувствуешь себя бессильным помочь человеку.

— Из того, что я слышала в приемной, нельзя заключить, что вы попадаете в такое положение часто, — искренне усомнилась Юргита.

Даниелюс снисходительно улыбнулся:

— Приятно, когда газетчик так лестно думает о секретаре райкома.

— Вы кажетесь таким всесильным… вас все так любят и уважают. Если когда-нибудь вздумаете отсюда уехать, люди будут проливать слезы…

Гиринис растерялся и неловко улыбнулся. Он никак не мог взять в толк: говорит она это всерьез или в шутку, скорее всего, в шутку.

— Два дня назад ко мне один подвыпивший колхозник приходил — милиция его заграбастала за гонку сивухи… Ну, чем я мог ему помочь? Просто сказал: примите кару как должное, зарабатывайте на хлеб честно, не отравляйте людей. Он слушал, слушал и напоследок так глянул на меня, что я подумал, нет ли у него в кармане финки… Этот уж точно не будет слезы проливать, когда я уеду отсюда.

— Не будет и не надо, — заступилась за Даниелюса Юргита, косясь на его сильные руки, обхватившие подлокотники кресла. — Слезы таких типов никому чести не делают.

Даниелюс ответил не сразу, помолчал, как бы взвешивая какую-то важную мысль, опасаясь, видно, показаться смешным.

— Несчастные люди, — наконец произнес он. — Наказываем их, читаем им мораль… Ах, уж эта сила инерции, будь она неладна, каждое торжество отмечать звоном бокала. Уже нет почти ни одного воскресенья, которое не объявили бы чьим-то профессиональным праздником. Льется водочка рекой, потому что лимонадом или квасом гостя не попотчуешь — непривычно, нерадушно, хотя, честно признаться, такая идея все чаще приходит мне в голову.