Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
— Вам помочь?
Генрих чуть приподнимает голову, поворачивается к монашке, которая на него смотрит. Пожилой, благообразной монашке с потрясающе сильным запахом, который не перебивают даже ароматы церковных масел.
— Нет, спасибо, сестра, — механически улыбаются его губы, и он снова затихает, утыкаясь лбом в спинку стоящего впереди кресла. В конце концов, чтобы слушать гимн, ведь совершенно не обязательно сидеть прямо, да? Генрих немыслимой силой игнорирует чутье и вообще дышит ртом, лишь бы не вдыхать лишний раз человеческих запахов. В церкви легче, тут со всех сторон святые символы, они давят голод. Тут все пропахло благовониями,
«Голод — есть ощущение смертной оболочки. Его возможно игнорировать»
Хорошо ему, наверное, бросаться такими громкими заявлениями. Даже если допустить, что эти ощущения «фантомные», чувствуются они вполне себе по-настоящему. Да, Генрих в курсе, что не должен испытывать голод физическим телом, просто потому что телом он уже умер и, по идее, должен бы не зависеть от физиологии. Но души в Чистилище тоже питаются, тоже не могут пойти против своей природы, привыкшей к системе. И это души, у которых нет демонических меток, демонических особенностей, и голода демонического у них нет. А что делать Генриху, как ему отрешиться от материальной оболочки, в то время как это вполне себе часть его сущности?
Над ухом снова покашливают. Кажется, он все-таки напрягает монашек. Пора уходить. Генрих выпрямляется, вновь оборачивается в сторону собеседника и видит перед собой Артура Пейтона. В опущенной руке архангела — рапира, и Генрих прекрасно знает, что это такое и зачем оно вообще нужно.
— Пойдем поговорим, — Артур кивает в сторону выхода из храма. Что ж… Генрих не обманывался. Скрываться вряд ли удалось бы долго. Однако, вопреки его ожиданиям на улице его не встречает Триумвират во всем его Орудийном блеске. Лишь только люди с их чертовыми запахами, так обостряющими чувство голода.
— Пойдем-ка туда, присядем, — Артур шагает к летней веранде какого-то кафе. В Лондоне сейчас вполне себе май, и Генрих находит это неплохим стечением обстоятельств, в конце концов, окажись на улице декабрь, пришлось бы дольше гулять в боевой, неуязвимой к холоду, но вечно голодной, куда более зависимой от инстинктов форме.
Артур опускает рапиру прямо на стол, бросая рядом и небольшой тканевый сверток.
— Вопрос — что мешает мне отправить тебя в ад прямо сейчас, если достаточно одной царапины этой дрянью, и плевать, что ты архангел? — скептически интересуется Генрих, разглядывая резьбу на костяной рукояти. Ведь и правда ничего не стоит, один лишь небольшой рывок, и ключ от ада в руках Генриха. Когда-то он даже фехтовал. Вечность назад.
— А вот на этот вопрос ты мне ответь, Генри, — мягко улыбается Артур, — что тебе мешает, а?
Идиотский вопрос. С идиотским ответом, который Генрих уже говорил для Триумвирата. Он не хочет на поле больше. Именно эта мысль заставляет его держаться, именно ею он руководствуется сейчас, когда нужно изобрести альтернативные экзорцизму методы контроля голода.
— Тебя кто-то страхует? — скептически спрашивает Генрих, окидывая взглядом улицу. — Миллер сидит где-нибудь на крыше и ждет лишней возможности меня поджарить?
— Нет, — Артур практически смеется, — я вообще не предупреждал Триумвират
Вообще-то он может лгать. Очень даже легко. У него нет запаха, да и по спокойной непроницаемой физиономии сложно считать больше, чем Артур хочет, чтобы с него считывали. Но почему-то Генрих не сомневается в искренности Артура. Он здесь действительно один. И почему-то его действительно не волнует, что Генрих может рискнуть и завладеть самым опасным оружием, данным Небесами архангелам. Демон с ключом от ада… Вообще, это довольно жутковатая картинка, ведь при помощи этой рапиры путевки в ад выписываются мгновенно, без суда и следствия. И никаких апелляций, одна царапина — и до свидания.
— Ты что-то хочешь, Пейтон?
— Это тебе, — Артур пододвигает сверток к Генриху.
— У меня вроде не день рождения, — Генрих морщится, но разворачивает. Просфора. Чертова куча просфоры.
Практически сутки голодовки сказываются, первые две лепешки Генрих глотает, практически не жуя. Спасибо Пейтону, что не пялится на демона во время еды, Генрих мог и подавиться от косого взгляда.
— У меня цифры не сошлись, — задумчиво произносит Пейтон, глядя на торопящихся мимо людей.
Генрих молча жует, ожидая продолжения. Медленнее, медленнее, еще медленней!
— Анджела принесла мне семь ордеров на задержанных бесов, — Артур действительно продолжает, — но по твоей кредитной сводке от твоих рук пострадали трое. Причем один из них сбежал, потому что его фамилии в ордерах нет. Получается, всего их было восемь. Как ты обезвредил пятерых? Да так, что они скулили и не могли шевелиться аж до появления патрульных.
Сложный вопрос. Для того, чтобы на него ответить, нужно вспомнить первый час в смертном мире, когда демон рванулся изнутри, будто взведенная пружина. Когда всю сущность Генриха наизнанку выворачивало от боли и ярости. Стоп. Не думать о причинах. Так проще. Вечно, конечно, игнорировать этот вопрос не удастся, но кажется, говорят, что время лечит. Вроде правду говорят, кому как не Генриху знать об этом.
— Так как, Хартман, — деловито повторяет Артур, — и почему с прошлой ночи у тебя пассивный коэффициент уменьшения кредита появился? Что с тобой произошло ночью?
Объяснить сложно. Генрих действительно не знает, как это объяснить. Проще показать. Впрочем, он не уверен, что у него получится.
Клубок боли по-прежнему легко ощущается, только теперь не в руке — в груди, на уровне сердца. Постоянного беспокойства он не причиняет, лишь если о нем вспомнить, обратить внимание. Генрих тянет изнутри клубка тонкий клок, самый маленький, слабый — в конце концов, это не просто боль, это боль распятия, а Артуру вроде как и чувствовать-то её не за что, а затем демон касается раскрытой ладони Пейтона одним пальцем, через который и проводит линию боли.
Артур аж вздрагивает, отдергивает ладонь. Нет, не ошибка. Он это чувствует.
— Что это? — тихо спрашивает он, растирая руку.
— Не знаю, — Генрих пожимает плечами, — во время драки я этим… взорвался. Безумно злился на идиотов, которые совершенно не понимают, что их ждет за их грехи. Хотел донести до них эту прекрасную истину. В наивной надежде, что это их урезонит.
Генрих не добавляет, что после этого «взрыва» и его тело оказалось скручено болью. Просто для него она была привычна и не ослабила настолько сильно. Зато в душе после вспышки стало блаженно пусто — гнев будто притух, прогорев до пепла. Артур смотрит на Генриха как на произведение искусства.