Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
Впрочем нет. Себе об этом говорить бессмысленно. Нужно сказать ей. Её же задели слова про Джули, просто по живому резанули. Ей-то он ничего подобного не сказал…
Голод впивается в тело с новой силой. Генрих упрямо сжимает зубы. Что делать?
Почему-то в голову приходит воспоминание о теплых ладонях, сжимающих его руки, о собственном шепоте, тихом, обращенном Небесам.
Отче Наш… Генриху не хочется сейчас просить помощи, хочется просто занять мозги чем-то, кроме мыслей о чужих душах, чьи силы сейчас могут ему помочь… Сейчас не должно просить помощи, он грешил сам, зверел и дичал самостоятельно, и побеждать себя ему тоже нужно собственными руками. Молитва — это не для помощи. Молитва
Когда левую руку сводит судорогой — Генрих еще не дочитал молитвы. Боль сильная, на диво знакомая, на кресте она была именно такой. Слепящей, безжалостной, яростной.
Что это? Реакция сущности на молитву? Реакция Небес? Но ведь с Агатой так не было. С Агатой все было спокойно.
«Возможно, к её молитвам Небеса и вправду более терпимы», — мелькает скептическая мысль, но Генрих все равно заканчивает молитву. Порядок прежде всего. Подумаешь, свело руку, на кресте сводило все тело, от соприкосновения с самим распятием кожу немилосердно жгло, будто раскаленным маслом поливали, и Генрих при этом даже умудрялся оставаться в сознании и доставал сестер милосердия.
Заканчивает молитву, прислушивается к себе. Боль вроде бы притихает, будто втягивается в панцирь, но по-прежнему ощущается. Практически физически. Будто какой-то комок мелких колючих нитей. Кажется, прикоснись к руке — и нащупаешь этот мелкий шарик. Генрих пытается сосредоточиться на этом клубке, тянет его из руки, и неожиданно у него получается. Вот только лучше бы не получалось — боль распутавшимися нитями растекается по всему телу. Она гаснет, практически мгновенно, но, находясь не на распятии, переживать подобные ощущения все равно нереально болезненно.
Нет, что-то не то. Совсем не то. И кажется, в одиночку с этим не разберешься. И с кем из Орудий Небес можно посоветоваться? С Артуром? С Миллером? Последний вариант кажется чуть менее наглым. Все-таки Артура Пейтона Генриху отвлекать своими ерундовыми вопросами не очень хочется. В Триумвирате этот архангел самый древний, кажется, ему даже в голову не приходит мысль о перерождении. Миллер вполне сойдет. С учетом их многолетних «отношений» старый соперник воспринимается гораздо более спокойно. Бояться побеспокоить Миллера? Ну, вообще, должна же быть от него практическая польза не только в экзорцизмах, да? И те, кстати, нужны так часто именно потому, что Джон неумолимо крутится именно вокруг женщины Генриха.
Что становится настоящей неожиданностью, так это нежелание крыльев обретать плоть. Генрих пытается материализовать их снова и снова, но когда с седьмого раза не получается, мысль о том, что «что-то не так», обретает куда более четкие очертания.
Придется идти пешком. Правда, это утро удивляет Генриха чем дальше, тем сильнее, потому что уже выходя из квартиры, он натыкается на подходящую к его двери Джули. Будто невыспавшуюся. У неё тоже что-то случилось?
— Ты куда так рано? — Джули удивленно поднимает тонкие бровки. Стоит ли ей говорить об этой странной боли? О неотзывающихся крыльях? Нет, наверное, нет. Сейчас еще не хватает выказывать слабость, опять поймет не так, опять попробует сблизиться.
— Мне нужен экзорцизм Миллера, — кратко отвечает Генрих, — обостряюсь.
— О, — Джули аж в лице вытянулась, — ничего себе, какой ты сознательный…
— Я просто на крест больше не хочу, — вымученно улыбается Генрих, пока левую руку сводит болью, — ты ко мне?
— Я? — Джули спохватывается. — Ну, да, но ладно, это ждет, раз у тебя такие проблемы. Увидимся на работе?
— Ага, — кивает Генрих и торопливо спускается по лестнице.
Крылья по-прежнему не материализуются, и не очень
Однако, это все радует — отвлекаясь сейчас на людей вокруг, на неприятную боль, что скрутила руку от кисти до локтя, на прохладу воздуха, без особых трудностей получается не зацикливаться на голоде.
Чуть позже, уже когда Генрих стоит у двери Джона и глядит в его глаза, он понимает, что это очень хорошо — что получилось отвлечься от сводящего сущность алчного голода. Потому что иначе на Поле Генрих бы вернулся именно сегодня. Если бы его догнали, конечно.
Генрих впервые за много лет видит на лице Миллера страх. Много разного между ними было, много эмоций мог испытывать Джон при виде Генриха, но страх — нет, это так на него не похоже. Чужой страх — тем более страх Миллера — заставляет хищника внутри Генриха поднять голову. Жадно втянуть в себя воздух. Уже через секунду Генрих об этом жалеет, вот только воздух из себя уже выталкивать поздно. Но обоняние не обманешь. Пусть запах слабый, едва уловимый, но слишком уникальный, чтобы его не опознать. Агата. Агата здесь.
Тело соображает быстрее, чем мозги. Пока голова «складывает два и два», страх Миллера, его пальцы, торопливо застегивающие рубашку, и наличие Агаты в его комнате, и делает нужный вывод о том, в какой именно части комнаты сейчас находится девушка и чем эти двое занимались ночью, вот в это самое время ноги торопливо заставляют Генриха отступать от Миллера подальше. Тело-то знает, что от самого себя можно ожидать. Перед глазами дрожит мир, в кожу ладоней впиваются рвущиеся в боевую форму когти.
— Опять, да, Миллер? — Генрих глядит в глаза соперника, с трудом удерживаясь на месте. Демон внутри рвется наружу, раз за разом пытается швырнуть тело вперед, ударить, протянуть когтями по лицу врагу, вцепиться зубами в горло… Генрих торопливо тянет из клубка боли клочья нитей, впивает их в собственную сущность. Пусть он еще не понимает, что это такое, но это помогает швырять озверевшего внутреннего демона на колени.
Миллер молчит. Ну еще бы. Слишком высокомерен, чтобы оправдываться. Получись тогда все с Сесиль — Генрих бы тоже оправдываться не стал. Но нет. Не получилось. Ни тогда. Ни сейчас. Дежавю. Острое, ужасное, подлое. Спасибо, что хоть не в постели застукал… И хочется сказать Миллеру, что он сволочь, но… Но в отличие от Генриха, Миллер просто никого не ждал. Ничего не ждал.
В глазах Генриха выцветает свет. Черт возьми, как, оказывается, мало нужно, чтобы почувствовать себя настолько чужим этому миру. Даже белое сияние светочей под потолком коридора кажется сейчас невыносимо тусклым, серым.
Нет.
Нужно уйти.
С каждой секундой ярость в груди скручивается все в более тугой клубок. И внутренний источник боли с ним скоро перестанет справляться. Уже с минуты на минуту. Вспышка будет жестокой, лютой, очень вероятно, что из этой сладкой парочки целым никто не уйдет. Миллер, может, и хороший экзорцист, но у Генриха толстая шкура. В боевой форме ему не сложно игнорировать святой огонь Миллера, не то что силу слабенького, неокрепшего Орудия Агаты Виндроуз. Она еще слишком слаба, чтобы оказать достойное сопротивление именно Генриху.