Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
Агата успевает приземлиться, увернувшись от спикировавшего на неё Реджи Фокса. Приземляется, а затем полыхает светом так, что имей смертные возможность видеть её свет — решили бы, что взорвалась звезда и затопила все белым, неподвижным, таким неживым светом.
Реджи Фокс сваливается на землю кулем, он парализован — но рано радоваться. Демоны такого уровня должны избавляться из-под действия силы Орудия Небес — одиночного — за очень короткий период времени, так что у Агаты не так и много времени, чтобы призвать остальных.
Для этого
Губы сами вычитывают формулу призыва.
«Fratres in armis»
«Fratres in armis»
«Fratres in armis»
Орудия Небес (2)
— Опаздываешь на свидания, Хартман? — скептически замечает Джон, когда ему практически на голову сваливается демон. Хартман перекинулся частично, наверное, именно потому, что успел превратить ноги в демонические лапы, приземляется он практически удачно.
Сверху на колодец опускают бетонную плиту. Сразу становится невыносимо темно, и Джон зажигает в воздухе несколько клочков святого огня.
Хартман стоит так близко, между ними нет и полуметра, но демон отчаянно вжимается в стену, стремясь сделать это расстояние еще больше. Даже живот втянул. Хотя ладно. Нечего ему втягивать, что уж там.
— Вижу, ты тоже познакомился с новым парнем своей бывшей, — Джон глядит прямо в расширенные зрачки Генриха. — Как, ощутил, что ты её недостоин?
— Заткнись, — шепчет Хартман, — пожалуйста, заткнись.
Им повезло. Старый церковный колодец никто не чистил все эти годы, он заилился и обмелел. Воды в нем нет. Стой они по пояс — да хоть даже по колено в ледяной воде, — было бы хуже. Вода, простая, не освященная прикосновением дара Орудия, ослабляет демонов. Слабость — обостряет голод. Голода сейчас Хартману и так достаточно.
— Почему от тебя несет кровью? — рвано выдыхает Генрих.
— Потому что твоя подружка знает, как тебя возбудить? — насмешливо уточняет Джон. — Мной чуть стену не проломили. Голова слегка пробита, знаешь ли, в отличие от некоторых, она у меня не дубовая.
— Ты же мог исцелить… — Хартман будто задыхается, его так сильно трясет, что это явление даже сложно назвать дрожью. Кажется, жить осталось даже еще меньше, чем Джон вообще предполагал.
Тем не менее, поясняя непосвященным, вопрос собственной «недогадливости», Джон молча поворачивается и демонстрирует связанные за спиной руки.
— Веревка из чистилищных тряпок, и яд исчадия ада, — сообщает он, — кожу жжет — это не страшно. Но без рук — руки не наложишь. Логично, да? Ты же умеешь в логику?
Возможно, с хамством он перегибает. Но вопрос был идиотский. Неужели Джон бы сам не догадался исцелиться, будь у него такая возможность?
— Тебе явно жить надоело, — тихо произносит Хартман и жмурится. Кажется, ему сложно даже смотреть на собеседника. В душе же Джона Миллера во все горло орут боевой клич волынки.
— Ага, обратный отсчет своих последних
— Больно ты мне нужен, — тихо выдыхает Хартман, и по его лицу пробегает явственная гримаса боли, слишком отчетливая, чтобы её упустить. Он тихо сползает вниз, на корточки, прижимая к груди левую руку.
Это довольно сюрреалистичная картина. Вот только что Хартман выглядел исключительно как демон, который вот-вот сорвется — и глаза с суженными зрачками наливались опасным кровавым свечением, и под кожей будто ходили мышцы непробужденной боевой формы, а сейчас…
— Ты в порядке?
— Еще нет, — в голосе Хартмана явная боль, — давай сюда руки, Миллер.
Поворачиваться спиной к исчадию ада опасно. Да куда там опаснее, они заперты в тесной земляной яме, тут как не повернись — все опасно. Пальцы Хартмана дрожат, и с узлами возятся долго. Впрочем, с чем с чем, а с узлами Эберт не помелочилась, опутала каждый палец Джона, чтобы вообще никак не мог высвободиться.
Пальцы успели онеметь, приходится их растирать.
— Экзорцизм? — тихо предлагает Джон. Не может он сейчас провести ритуал сам, все-таки Хартман тут демонстрирует невиданные чудеса сознательности. Выжигать его Увещеванием вот так, в лоб, без просьбы кажется слишком… невежливо?
— Исцеляйся, придурок, — измученно шипит Генрих, — у меня от запаха крови желудок кровью выворачивается.
— Но ты держишься, — недоверчиво произносит Джон, — с учетом обстоятельств — крови, яда, фоновой ослабленности и нашей с тобой горячей любви друг к дружке — ты не должен был выдержать больше, чем секунд десять, но прошло уже больше времени…
— Сколько раз мне нужно сказать, что я не хочу на крест, чтоб ты понял, что я не шучу? — устало интересуется Генрих, и кажется — его отпустило. Не встает — остается сидеть на земле, глядя на Джона снизу вверх. Тело мелко подрагивает — это удается отметить в неверном слабом свете белых искр.
— Ну… — Джон пожимает плечами, — скажем по-честному, говоришь ты это не очень убедительно.
Если брать в расчет все закидоны Хартмана с момента амнистии…
— Ты еще своими ногами ходишь, Джонни, это самый убедительный аргумент, на который я в принципе способен, — Хартман пожимает плечами. Действительно, какие еще могут быть доказательства, да?
— Что ты вообще делал в Лондоне? — наконец спрашивает Джон. Положительная динамика Хартмана удивляла две недели. Две недели Триумвират пытался допытаться у Артура, чем занят Генрих, а Пейтон лишь меланхолично отзывался: «Работает», — и завязывал на этом дискуссию.