Дьявол против кардинала(Роман)
Шрифт:
Они помолчали.
— А не выйдет ничего — что ж, попрошусь на службу к шведскому королю, — тихо произнес Монморанси, отвечая собственным мыслям.
— Как можно, он же еретик! — воскликнула герцогиня.
Анри странно посмотрел на нее и усмехнулся.
— Уже поздно, ступайте спать, — ласково сказал он и погладил ее по щеке.
Фелиция заглянула ему в глаза, пытаясь прочитать в них нечто невысказанное, медленно поднялась и вышла, поминутно оглядываясь.
Когда за ней закрылась дверь, Монморанси встал, открыл шкатулку с потайным замком и достал бриллиантовый браслет со вделанным в него миниатюрным портретом. Он долго вглядывался в знакомые черты, хотя в сгустившихся сумерках
Вечером двадцать третьего июня, в канун Иванова дня, на Гревской площади было многолюдно. К отлогому песчаному берегу Сены приставали лодки, привозившие с островов бревна, вязанки хвороста и соломы. Их складывали у сорокапятифутового столба — «Иванова дерева», готовя гигантский костер.
Вокруг костра сколотили деревянные трибуны. Билеты продавали неподалеку, у позорного столба. Все, кто не был в состоянии выложить помощнику палача два денье за клочок бумажки с королевской лилией, пришли пораньше и обступили трибуны плотной толпой. Несколько шалопаев вздумали взобраться на виселицы, чтобы лучше видеть, но добрые люди их оттуда согнали: «Успеете еще с ними обвенчаться, ветрогоны!» Рыцари в железных латах, стоявшие на карнизах новой Ратуши, сжимая древки с флажками, казалось, с любопытством смотрели вниз.
Часы пробили семь раз, и в тот же миг трубы торжественно возвестили прибытие короля со свитой. Пушки на берегу приветствовали его троекратным салютом; люди в толпе бросали в воздух шапки и кричали «Да здравствует король!»
Людовик, в белом атласном костюме, расшитом жемчугом, в белых же чулках и туфлях с золотыми пряжками, в черной шляпе с красным пером, подошел к костру, держа в руках факел из белого воска, и зажег огонь. «Дерево», специально обвитое просмоленной паклей, немедленно вспыхнуло под восторженный рев толпы.
Король сел на свое место рядом с королевой. Из разгоревшегося костра начали с шумом вылетать шутихи, рассыпаясь золотыми искрами в темнеющем тебе, где уже местами проклюнулись испуганные звездочки. При каждой такой вспышке женщины в толпе визжали, Анна Австрийская вскрикивала и прижимала руку к груди, а Людовик радостно улыбался и провожал летунью взглядом. Это была одна из редких минут, когда он мог побыть самим собой, отрешиться от забот и мрачных мыслей. Хотя в этом месте мрачные мысли преследовали неотступно.
Еще совсем недавно вон там, прямо против Ратуши, стоял эшафот, с которого скатилась голова Луи де Марильяка. А через десять дней на нем чуть не расстался с жизнью шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию Гастона и королеву-мать. Он уже собирался положить голову на плаху, когда его помиловали, заменив казнь пожизненным заключением в Бастилии.
Судьба Марильяков напугала не всех. Вот и сейчас в свите короля нет его сводного брата Антуана де Море. Наверняка он уже в Лангедоке.
В небо, шипя, взвилась ракета и с грохотом лопнула, осветив мертвенным светом бледное лицо кардинала Ришелье. Ему с утра нездоровилось, а сейчас, посреди этого шума, крика и гама, голова просто раскалывалась, от вспышек света и яркого огня болели глаза. Кардинал с ненавистью смотрел на раззявленные глотки этих язычников, так и оставшихся огнепоклонниками. Хорошо еще, что теперь на костре не сжигают кошек — любимая забава этих грубых скотов, чьи тупые головы годны лишь на то, чтобы забивать ими сваи. Пятилетний Людовик умолил отца отменить этот варварский обычай, но предсмертный кошачий вой раздавался над Гревской площадью еще в 1619 году. Как можно предавать такой жестокой смерти милейших созданий, несущих покой и уют? Кардинал любил кошек; они во множестве бродили по его дворцу, и как только он садился в кресло, одна из них
Последняя шутиха канула в темноту, и люди ринулись к угасшему костру, чтобы растащить головешки — на счастье. Король со свитой покинули площадь, а прямо на кострище начались танцы. Вино лилось рекой. По Сене плыли освещенные фонариками лодки; пьяные голоса горланили песни.
Шомберг оглядывал в подзорную трубу войско мятежников, кое-как выстраивавшееся в боевой порядок.
Всадники сидели подбоченясь, вырядившись, словно для турнира; пехотинцы были одеты, кто во что горазд. Но их много: не менее трех тысяч конных и около двух тысяч пеших. Королевских солдат, застывших в ожидании приказа, было в два раза меньше.
— Ну, что? — спросил Ла Форс, щуривший глаза от яркого солнца.
— Сброд, — кратко отозвался Шомберг.
Вдруг он приподнялся на стременах, протер заслезившиеся глаза и снова прильнул к окуляру: вдоль фронта вражеских солдат проскакал всадник в красном плаще с лангедокским крестом. Этого еще не хватало! Герцог здесь?
Всадник остановил коня, встав впереди своего войска, надел шлем, поднял руку. С боевым кличем и улюлюканьем конница ринулась вперед.
Первые ряды всадников встретила пехота с длинными копьями и алебардами. Кони дико ржали от боли, взвивались на дыбы, храпя и поводя безумными глазами; рыцарей стаскивали крючьями наземь и приканчивали. С Монморанси сбили шлем, кровь залила его лицо, но он врезался в самую гущу солдат, разя мечом направо и налево.
Атака мятежников захлебнулась, конница обратилась в бегство; королевская пехота обступила кольцом израненного Монморанси, который продолжал сражаться, как одержимый. Кто-то изловчился и пырнул его коня в живот; конь упал, придавив собой всадника.
— Назад! — закричал Ла Форс не своим голосом. — Отступить!
Солдаты отошли. Монморанси остался лежать; его конь дергал ногами в агонии.
Минуты тянулись нестерпимо долго; солнце заслонилось тучей, словно не желая видеть происходящее; налетевший ветер пригнул к земле желтые колосья созревшей пшеницы; заскрипела мельница, возмущенно размахивая крыльями.
— Ну что же они не идут, мерзавцы! — прошипел сквозь стиснутые зубы Ла Форс.
Но мятежники вовсе не собирались спасать жизнь и честь своего командира. Они развернулись и ушли, предоставив убитых и раненых их судьбе.
Выхода не было: пришлось отправить капитанов, чтобы взять герцога в плен. Он был без сознания; из десятка страшных ран сочилась кровь; меч выпал из похолодевшей руки.
— Даст Бог, не выживет, — мрачно сказал Шомберг, глядя, как герцога перевязывают.
Когда его положили на носилки, левая рука свесилась вниз, и из-под окровавленного манжета показался бриллиантовый браслет с портретом Анны Австрийской. Ла Форс остановил носильщиков, подошел и положил руку герцога на грудь, одернув рукав.