Дьявол в музыке
Шрифт:
Кестрель снял фрак и отдал де ла Марку, которого развлекала роль камердинера при покорителе горных вершин. Затем Джулиан взошёл по лестнице на стену южной террасы. Оттуда он мог, встав на цыпочки, схватиться за балкон Гримани и забраться на него. Здесь началось самое трудное.
Он осторожно перенёс ногу на декоративный карниз между окном Гримани и Ринальдо. Выступ шириной был едва ли с половину его стопы. Джулиан поборол желание посмотреть на гравийную дорожку и восхищённых зевак тремя этажами ниже. Он перекинул через перила вторую ногу и двинулся вперёд.
С земли карниз не казался длинным, но сейчас он всё не кончался. Джулиан шёл боком, как краб, вжимаясь в стену и разведя руки в стороны, чтобы сохранять равновесие. Он восхищался тем, что Франческа и Валериано смогли провернуть это же ночью под дождём. Его ладони подсознательно скребли стены, ища опоры. Прямо над головой был карниз – глубокий жёлоб с дразняще выступающим краем – но вытяни Кестрель руку, он бы не достал до него шесть или восемь дюймов.
Правая нога соскользнула. Снизу раздался испуганный крик. Джулиан перенёс весь вес на левую ногу, распластался по стене, как только мог, и выпрямился. Зрители застонали об облегчения. На лбу Джулиана выступили капли пота, а сердце колотилось часто и тяжело. Он сделал с полдюжины глубоких, размеренных вдохов, и двинулся вперёд.
Наконец рядом оказался балкон Ринальдо. До него три фута… два фута… он уже достаточно близок, чтобы закинуть ногу на перила. Беатриче схватила его за руку и помогла влезть.
– Джулиано! – она едва дышала.
Он видел, что она, как настоящая итальянка, преклонялась перед физической силой и отвагой. Видя в её глазах наивность, столь же редкую, сколь очаровательную, Джулиан пожалел только о том, что ему раньше не пришло в голову лазать по стенам.
МакГрегор не собирался дать ему так легко отделаться
– Ну? – раздался снизу его отрывистый, от сдержанного беспокойства голос. – И чего ты добился своей выходкой?
Кое-чего очень важного, если Джулиан всё понял правильно. Но он не был готов объявлять об этом с балкона. Они всё скоро узнают.
Следующие три четверти часа Джулиан был очень занят. Ему требовалось кое-что осмотреть и кое-кого допросить. Он не успел закончить эти дела, как позвонили к обеду. Для обеда было поздно – уже полшестого. Маркеза сказала, что после всех треволнений этого дня никому не стоит утруждать себя переодеванием.
Все собрались в гостиной – кроме Франчески, которая вряд ли появилась бы и за столом. Гримани стоял у окна, вытянувшись как струна и сложив руки за спиной. Джулиан подозревал, что комиссарио ждёт, когда из деревни вернётся Занетти с ордером. Флетчер и Сент-Карр заняли другое окно и с деланной непринуждённостью беседовали о крикете. Карло задумчиво опирался о каминную полку. МакГрегор ходил перед камином. Беатриче и де ла Марк тихо говорили о чём-то в углу. Из музыкальной комнаты доносилась соната Скарлатти[91], которую играл маэстро Донати.
Джулиан подошёл к богато украшенному родовому древу Мальвецци с золотыми яблоками, отмечавшими имена покойных и здравствующих членов семьи. Он разыскал Лодовико – родился в 1765 году, в 1790 женился на Изотте Марини. Один сын – Ринальдо, рождён в 1795 году. Второй брак – в 1817 году на Беатриче де Гонкур, детей нет…
– Синьор комиссарио! – поспешно вошёл Занетти и передал Гримани какую-то официальную бумагу. Гримани пробежал её глазами и сказал:
– Отлично. Приведите Валериано.
Занетти исчез и вернулся минуту спустя с Валериано и четырьмя жандармами. Валериано был бледен и вял. Когда Гримани сообщил певцу, что отныне он под арестом и будет содержаться в деревенской тюрьме, откуда позже будет перемещён в миланскую темницу Санта-Маргерита, он будто не слушал.
Внезапно вперед выступил Джулиан.
– Синьор комиссарио, я хотел бы просить о милости от имени узника.
– Мне не нужны просьбы от милости от моего имени, синьор Кестрель, - сказал Валериано с натужной вежливостью.
Джулиан сделал вид, что не слышит.
– Я хотел бы попросить Валериано спеть для нас ещё раз, прежде чем он будет заключён в тюрьму.
– Это смешно, - сказал Гримани.
– Это не смешно, - в дверях музыкальной комнаты появился Донати, опиравшийся на руку Себастьяно. – Это проявление большой доброты к певцу – быть может, самой большой, которую вы можете позволить.
– Мне не нужна эта доброта, - сказал Валериано. – Я не хочу петь.
– Подумайте, - настаивал Джулиан. – Возможно, это ваша последняя возможность не только спеть для слушателей, но спеть вовсе, - он повернулся к Гримани. – Я не думаю, что в Санта-Маргерите узникам позволяют петь?
– Конечно нет, - подтвердил Гримани. – Если узники буду петь, они смогут обмениваться сообщениями через свои песни.
Валериано был потрясён.
«Он был готов к бесчестью, тюрьме и смерти, - подумал Джулиан, - но не к тому, что у него отберут его дар и утешение всей жизни».
Наконец, он тихо спросил:
– Если вы согласны, синьор комиссарио, я бы хотел спеть в последний раз.
Гримани раздражённо закатил глаза.
– Хорошо. Одну песню.
Джулиан предложил Донати опереться на его руку и провёл композитора в музыкальную.
– Маэстро, - прошептал он, усаживая того за инструмент, - сыграйте «Che faro».
Донати не стал задавать вопросов. Он сыграл вступление к знаменитой арии для кастратов – плачу Орфея над телом его возлюбленной Эвридики. Гости почтительно проследовали в музыкальную. Валериано всё ещё окружали стражи. Он начал:
Потерял я Эвридику,
Нежный цвет души моей…
Зазвучала мелодия, изысканно нежная и мучительная, умоляющая землю и Небеса дать ответ на то, ответа чему нет.