Дьявольские повести
Шрифт:
«Месть женщины» — самая «дьявольская» из «Дьявольских повестей», общая цель которых — ужаснуть читателя и тем самым отвратить его от зла, пробудить в нем стремление к высокому и светлому. Метод Барбе д'Оревильи сродни бодлеровскому в его «Цветах зла», не случайно «Дьявольские повести» названы одним из исследователей «прозаической репликой к „Цветам зла“». [456] Оба утверждают добро «от противного»: через шокирующее живописание зла. Едва ли не самый острый пример этого — стихотворение Бодлера «Падаль»: из созерцания разлагающейся плоти, обрисованной с беспощадными подробностями, рождается идея нетленности духовной красоты.
456
Colla P. I univers tragique de Barbey d'Aurevilly. Bruxelles, 1965, p. 167.
Героиня повести «Обед безбожников» Розальба — воплощение «совершенства в пороке», своего рода идеал зла — понятие парадоксальное в такой же мере, как и «Цветы зла». У нее внешность
457
Cornilleau R. Barbey d'Aurevilly et la m'edecine. Paris. 1934; Demontrond B. M. La culpabilit'e dans l'oeuvre de J. Barbey d'Aurevilly. Th`ese pour le doctorat en m'edecine. Paris, 1962.
Барбе д'Оревильи придает большое значение не только выбору в качестве сюжета какого-нибудь необычайного случая, удивительного, курьезного, поражающего или даже шокирующего, но и способу изложения сюжета, и образу рассказчика, устами которого он ведет повествование. Рассказчик у него — это, как правило, не просто условное лицо, скрывающее под своей маской автора. Это индивидуализированный персонаж, плоть от плоти той среды, о которой он ведет речь. Иногда его рассказ искусно вплетается в контекст светской беседы в аристократическом салоне («Изнанка карт») — этот прием позволяет при отсутствии авторских описаний воссоздать живую атмосферу среды, в которой разворачиваются события.
В «Изнанке карт» особенно ощутимо, что для Барбе д'Оревильи важен не сюжет сам по себе (отравление редкостным индийским ядом и детоубийство). История, рассказанная в этой повести, — своего рода образчик нравов «высшего» света. Праздная, неспешная и достаточно однообразная жизнь провинциальной аристократии таит немало драм и трагедий, разыгрывающихся подспудно, приглушенно, за непроницаемыми стенами фамильных замков и роскошных особняков. Редко кому удается силой своей наблюдательности и интуиции пробить броню внешних приличий, изящных ритуалов и изысканных манер старой аристократии, или, вернее, ее обломков, уцелевших после революции. В «Изнанке карт» обнажается подлинная, тщательно и чаще всего успешно скрываемая жизнь утонченных и спесивых обитателей аристократических гнезд, и когда эта оборотная сторона вдруг открывается взору неискушенного или просто стороннего наблюдателя, она вызывает изумление и ужас.
Вместе с тем сюжет в «Изнанке карт» — это и повод продемонстрировать искусство рассказчика: «Он держал нас всех в когтях своего повествования. Быть может, главное достоинство последнего заключалось в манере изложения». Это не означает, однако, что Барбе д'Оревильи был склонен культивировать форму как нечто самоценное: «… именно содержимое сосуда делает его амфорой, пустой — он всего лишь кувшин», [458] — читаем мы в его записных книжках.
Отдавая слово рассказчику, от себя писатель добавляет, как правило, очень немного, но его суждения выверены и сконцентрированы, подобно афоризмам философов-моралистов. Например, в «Обеде безбожников»: «Среда для человека — это почти что судьба… К счастью, судьба фатальна лишь для заурядных душ и натур. В людях воистину сильных всегда есть нечто, пусть крошечное, как атом, что ускользает от среды и не поддается ее всемогущему воздействию». Завершая «Изнанку карт», автор говорит: «В Париже, где ум так легко выставляет чувства за порог, молчание в салоне остроумцев после рассказанной истории — самое лестное доказательство успеха рассказчика». В этом высказывании — не только похвала рассказчику, но и суждение тонкого наблюдателя нравов Парижа.
458
Barbey d'Aurevilly J. Pens'ees d'etach'ees. Paris, 1889.
В целом авторская манера Барбе д'Оревильи отличается емкостью, многомерностью изощренного стиля, вполне адекватного «дьявольской» сути его повестей. А. Франс, который относил их к числу «самых удивительных произведений» своего времени, восхищался его стилем: «В нем есть сила и нежность, грубость и утонченность. Кажется, Поль Сен-Виктор сравнивал его с теми колдовскими напитками, которые изготавливаются из цветов и змеиного яда, крови тигра и меда. Это дьявольское блюдо, но, во всяком случае, оно не безвкусно». [459]
459
Франс А. Барбе д'Орвильи, с. 269.
«Дьявольские повести» были подвергнуты судебному преследованию, которое было приостановлено только после того, как писатель согласился изъять свою книгу из продажи. Она была сочтена безнравственной и основательно поколебала репутацию Барбе д'Оревильи как «католического» писателя. Впрочем, вопрос об отношении его творчества к традиции католического романа до сих пор остается спорным.
«Безымянная история» — предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи, в котором вновь проявляются многие черты его творческого почерка, уже знакомые нам (пристрастие к необычайному, исключительному, искусство воссоздания «местного колорита», мастерство нравоописания, вкус к элементам физиологии и к патологическим проявлениям человеческой натуры). В то же время в «Безымянной истории» ощутима определенная эволюция творческих задач писателя — в сторону углубления психологизма с привнесением проблем религиозного сознания. Высоко оценил эту повесть В. Брюсов, отметивший в ней «классическую простоту и величайшее художественное проникновение». [460]
460
См.: Энциклопедический словарь. Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. II изд., т. 5, с. 188.
В повести несколько смысловых центров. На поверхности — острый сюжет, в основе которого преступление капуцина-проповедника и печальная история Ластени, ставшей его жертвой неведомо для себя. Некоторая затянутость, вялость развития фабулы в конце концов оборачивается средством более глубоко мотивировать поведение Ластени и ее матери, которые — каждая по-своему — переживают случившееся. Второй смысловой центр, который особенно выразительно проявляется в последних главах романа, — это изображение «местного колорита» столь непохожих один на другой французских провинциальных уголков — Севенн и Нормандии. Третьим и, пожалуй, основным смысловым центром романа становится психологическая драма двух женщин.
В повести отчетливо звучит устойчивый мотив многих произведений писателя: внутри узкого семейного мирка нередко разыгрываются драматические события, невидимые для посторонних глаз и ведущие к трагическому финалу. Только этот финал и становится достоянием круга знакомых и друзей, а пружины трагедии остаются никому не ведомыми. Тем тяжелее жертвам трагедии, задыхающимся в герметической обособленности от людей.
Ластени живет в замкнутом пространстве и в холодной атмосфере фамильного поместья, наедине с матерью, лишенной материнских чувств. Светская учтивость и изысканные манеры баронессы де Фержоль не могут восполнить отсутствие добрых человеческих отношений и душевного тепла, и это делает Ластени беззащитной перед жестокими обстоятельствами, в которые она попадает. Трагический финал ее судьбы неизбежен, и Барбе д'Оревильи дает сложную психологическую мотивировку самоубийства героини: оно — следствие двух причин: не только гнусного преступления капуцина, но и изощренной суровости матери, причем вторая из этих двух причин оказывается психологически более тяжелой для Ластени. Будучи убежденной и безжалостной янсенисткой, баронесса во всеоружии своего благочестия, гордыни и непримиримости выглядит, по существу, палачом своей дочери. Поняв это четверть века спустя, она переживает угрызения совести и одновременно жгучую ненависть к преступному священнику, невольной сообщницей которого она теперь себя считает. Вопреки своему благочестию она даже перед смертью не раскаивается в грехе ненависти. Это — ее протест против религиозного таинства покаяния, благодаря которому считаются «очистившимися» преступники, подобные отцу Рикюльфу: «Мне не нужно небо, если оно могло его принять!» — говорит она. По долгу католического писателя Барбе д'Оревильи не соглашается с теми, кто воспринимает этот отказ от покаяния как «возвышенный», однако эта его финальная декларация звучит малоубедительно, особенно если учесть, что к началу 80-х гг. он меняет свое отношение к католическим и роялистским кругам. Так, в одном из писем 1880 г. он пишет: «Кто может быть глупее роялистов, разве что католики?»
Этот новый поворот религиозно-идейных ориентации писателя — еще один аргумент в пользу точки зрения М. Волошина, считавшего главной чертой характера Барбе д'Оревильи бунтарство как некое абсолютное качество, в силу которого он всегда протестует против господствующей силы: в монархической семье он проявляет себя как республиканец, когда же Бурбоны уходят с политической арены, он превращается в воинствующего монархиста; если бы он жил в средние века, то непременно стал бы еретиком, в процветающем буржуазном обществе он возвращается к фамильным идеалам — легитимизму и католицизму, а в условиях Третьей республики, когда были парадоксально сильны монархические тенденции, за что ее и называли «республикой без республиканцев», он идет на разрыв с роялистами, что не может не вызвать осложнения отношений и с католиками. Участь одинокого и непонятого бунтаря он всегда предпочитал «дешевым лаврам площадного триумфа», [461] поэтому его произведения чужды конформизму в социальном плане и не могут быть однозначно соотнесены с каким-либо литературным направлением, течением, кружком. Барбе д'Оревильи почерпнул из многих источников и при этом остался самим собой. Эксцентричность поведения, репутация чудака стали последними штрихами к загадочному портрету писателя, который и перед современным читателем предстает как интригующий незнакомец. Но может быть, его шансы быть понятым сегодня более реальны, чем сто лет назад?
461
Волошин М. Барбэ д'Оревильи, с. 43.