Дьявольский остров

Шахов Максим Анатольевич

Под картой стоял младший офицер с деревянной кобурой на боку, явно призванный из запаса – рыжие с сединой усы и борода, глаза, обрамленные паутиной морщин, и красный нос с шелушащейся кожей свидетельствовали, что человек уже прожил половину своей жизни, в течение которой не упускал случая для обильного возлияния.

На столе перед офицером стояла миска с водой, он смачивал в ней кусок марлевой ткани и прикладывал ко лбу мальчика, который лежал на железной кушетке под портретом Маннергейма. Шпильковский понял, что именно ради этого подростка, которому на вид можно

было дать лет тринадцать-четырнадцать, его разбудили среди ночи и привели сюда, в убогую местную санчасть. Мальчик был чрезвычайно бледен, осунувшийся, он лежал без сознания с закрытыми глазами.

Старший военфельдшер быстро подошел к больному, осмотрел его, прикоснулся ладонью ко лбу. У подростка была повышенная температура, но, как отметил про себя Шпильковский, она не была угрожающе высокой. Военфельдшер проверил пульс мальчика. Пульс прощупывался неплохо, хотя и не очень отчетливо, и казался учащенным. Молодой организм явно сопротивлялся пока еще неизвестной Шпильковскому болезни. В шкафчике военфельдшер поискал нашатырь, но его не оказалось, правда, там он нашел флакон с нюхательными солями. Альберт Валерьянович откупорил его – запах был довольно резкий, но не очень сильный. Военфельдшер поднес открытый флакон к носу подростка, однако это не подействовало. Тогда Шпильковский похлопал мальчика по щекам, никакого эффекта это не дало – только еще громче зарыдала женщина.

– Тихо, тихо… Попрошу без нервов, – проговорил скорей себе, чем ей, Шпильковский.

В шкафчике он заметил стародавний стетоскоп – деревянную трубку с небольшими раструбами на концах, быстро задрал на больном холщовую рубаху, приложил к его груди стетоскоп. Внимательно прослушал дыхание. Легкие были чистыми.

– Ну, и что же случилось с этим молодым человеком? – спросил Альберт Валерьянович, привычно подняв брови.

Никто в кабинете его вопрос не понял. Тогда военфельдшер попытался объяснить жестами, показал руками на лицо, грудь, живот мальчика, мол, где у него что болело. Женщина вроде догадалась, о чем спрашивал медик, схватила себя за горло, высунула язык, замотала головой и снова сильно завыла.

– Что вы говорите, горло болело? – нахмурился Шпильковский, – или, черт побери, он хотел повеситься?

Альберт Валерьянович еще раз глянул на шею подростка – характерных ран от веревки не наблюдалось.

– И что же с его горлом?

Мужик, который привел медика в эту санчасть, начал что-то говорить по-своему и при этом тормошить женщину, та зарыдала еще отчаянней.

Альберт Валерьянович видел, что взаимопонимания не было совершенно никакого.

Мужик отошел от женщины и что-то сказал приказным тоном рыжебородому офицеру. В ответ тот смешно козырнул, приложив ладонь к натянутой на самые брови пилотке, и, переваливаясь с ноги на ногу, быстрым шагом вышел в коридор.

Буквально через пару минут скрипнула дверь, раздались отрывистые слова. Затем рыжебородый, угрожая револьвером, привел в смотровой кабинет странного вида красноармейца. Шинель – рваная, без нашивок, вместо галифе – растянутые шерстяные штаны серого цвета, на одной ноге финский сапог пьекс с загнутыми носами для лыж, на другой – черный дамский сапог большого размера с отломанным каблуком.

– Здравия желаю, – сказал красноармеец, обращаясь к Шпильковскому.

Военфельдшер оторвал взгляд от больного и поднял глаза на вошедших.

– Здравия желаю! – ответил Альберт Валерьянович, с любопытством разглядывая красноармейца.

– Батальонный комиссар Самуил Стайнкукер.

– Старший военфельдшер Альберт Шпильковский…

Мужик в униформе мышиного цвета резким возгласом прервал взаимное представление командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

– Он хочет, чтобы я переводил, – произнес Стайнкукер.

– Если вы понимаете этот дикий диалект, то милости просим, – проговорил старший военфельдшер. – Моего знания немецкого совершенно недостаточно, чтобы уловить хоть слово из этого перекрученного шведского.

– Ну, моя специализация – скандинавские языки, и я поймал себя на мысли, что скорее понимаю этих людей, чем нет, – усмехнулся Стайнкукер.

– Что с мальчиком произошло? – спросил Шпильковский у мужика и женщины.

Батальонный комиссар перевел вопрос.

Женщина перестала рыдать и затараторила.

– Не могли бы вы говорить помедленнее? – на шведском языке попросил Стайнкукер.

Женщина, сильно сжав руки в замок, начала рассказывать.

Батальонный комиссар внимательно ее выслушал.

– Это Ульрика – сестра коменданта, – начал Стайнкукер и кивком головы показал на мужика в униформе мышиного цвета. – Сегодня вечером Готтфрид, – так зовут пацана, – пришел домой поздно, она заметила, что мальчик очень слаб и бледен. Ульрика спросила, что с ним, а он ответил, что очень сухо во рту и сильно хочется пить. Готтфрид побежал на кухню, попил из чайника горячей воды, пошел назад в комнату и вдруг упал.

– Попил горячей воды и упал? – задумался Альберт Валерьянович. – Может, отравление? А Ульрика сама пила из этого чайника?

Стайнкукер перевел слова Шпильковского.

– Да, она пила, и с ней ничего не произошло, и своему мужу она тоже заваривала чай этой водой, и ничего.

– Нам надо открыть ему рот и посмотреть язык. Ты держи ему голову.

Со второй попытки Шпильковский сумел разомкнуть челюсти подростка, находящегося без сознания, и заглянул ему в рот.

– Мне нужен фонарь, есть ли у кого-нибудь фонарь?

Комендант принес переносной фонарик «летучая мышь» и передал военфельдшеру.

Шпильковский осветил ротовую полость подростка. Язык молодого пациента казался белесо-серого цвета.

– Так, язык густо обложен, – отметил военфельдшер. – Здесь есть медицинский термометр?

Рыжебородый офицер достал из шкафа ртутный градусник в металлическом футляре, на котором стоял год изготовления «1899» и была выгравирована Эйфелева башня с надписью «dix annees».

– Красивая вещица, – сощурил свои черные глаза Стайнкукер.

– Прошлого века, французская, – военфельдшер вставил подростку термометр под левую подмышку, – скажите, офицеру, чтобы он хорошо держал его руку.