Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
Когда дошли до паукообразных ворот и перевернутого якоря, она сказала, нет, приказала, почти как папаша, поворачивать в «Жемчужину» и гулять без нее. А папаше ни слова.
Не признавшись, она помчалась к нему. А я, отослав Зинку куда подальше и рискуя убиться об острые камни, спустилась в какое-то травянистое ущелье за Капитанским Мостиком. И до появления первых звезд, под тихий говор моря, выложила вместе со слезами этой неблагосклонной Имрае все, что я чувствую и думаю, и как это подло, и как лживо, и как... как... как...
Когда стало совсем
Tag Vierundzwanzig (день двадцать четвертый)
Утром мы говорили о ней с отцом.
Сидя на своем диване и поддерживая у горла белую простыню, я, с открытостью непорочной и наивной младшей сестры, со всеми чувствами, какие должны быть присущи настоящей профессорской дочери, рассказала ему все про спины, про пляжи, про обрывки слов и «как это было на самом деле». Про вечер я молчала, по-гурмански выжидая более подходящего момента. Оттягивать удовольствие – это высшее благо для моей подлой души. Потом, за завтраком, делая каменное и одновременно очень выразительное лицо, которое позволяло проникаться всем драматизмом моего перепуганного недоумения, я сказала, что есть еще что-то.
Мы даже пропустили восьмичасовую перепалку. Родитель и резко похорошевшая младшенькая в состоянии глубокого шока пытались анализировать сумбур действий одурманенной и замужней старшей. Как так?
Вот именно (хе-хе), как же так, а, папа? Ведь мы с тобой теперь единая сила против нее, а не вы с ней против меня. Во дела, а?! Ну, ничего. В тебе, сестренка, слишком много порядочности, и даже если этот лысый павиан тебя уже трахнул, то мозги твои все равно так просто не изменятся, и, следовательно, я устрою тебе оппозицию, куда более мощную, чем та, что могла бы устроить мне ты, окажись об руку с папашей. А теперь держись и разреши пожелать тебе удачи...
– Папа, ты знаешь, – со всем своим мастерством запиликала я детским голоском, ласково и ладно, как в моменты, когда идет переменка между нашими ссорами и ругаться не о чем, – вчера было что-то странное. Не знаю, имею ли право говорить, но Мирослава... вела себя странно... необычно... ты следишь за моими мыслями? Да, несомненно, то, что я сейчас сделаю, – предательство с моей стороны, да еще какое! Это подло и не по-братски, но я обязана, я вынуждена форс-мажорностью обстоятельств, всей опасностью угрозы, нависшей над всеми нами, я должна сказать тебе это... – Я напряженно сглотнула: – Вчера она не была с нами.
Мы шли дальше, поравнявшись с Капитанским Мостиком и деревом, где тогда, 4 дня назад стоял этот стервец. Пахло ночью.
– С чего ты взяла?
– Ты не понял... вчера даже идиоту было ясно, что с ней что-то не то. Что
– Я это заметил. Так она?..
– Да. Да, она оделась, как на бал, надушилась так, что...
– Короче.
– Если бы все было легально, то она бы не шугалась так. Мы просто дошли до «днепровской» столовки, побродили по парку. Она была какой-то отрешенной, что ли, и потом чего-то не захотела идти через ворота, а решила обойти вокруг, мимо шестого корпуса. Я чувствовала что-то fishy, ну, ты понимаешь, что-то не то. И потом она как-то встрепенулась, как-то... она сказала какой-то бред, что-то бессмысленное, понимаешь, и потом... и потом... как рванет на Мостик!
Воцарилась пауза. Мы спускались на пляж. Узкие пролеты позволяли двигаться только друг за другом, и я не видела его лица.
– Это был он. Он, я уверена, я слышала его голос. Боже мой... какой кошмар, я же боюсь его... когда эта мразь оставит нас в покое?! Я же просто боюсь теперь...
– Shut up, – буркнул папаша. – Ну что ж, я так и думал. Хотя все равно вышло неожиданно.
В это утро на меня никто не орал, а обида, нанесенная вечор, постепенно растворялась в садистском смаковании грядущего воспитательного процесса. Особенно обрадовал Гепард, как ни в чем не бывало явившийся в половине десятого (удивительно свеженький после вчерашнего). И бодрящее зрелище папашиной и Мироськиной спин, медленно удаляющихся к «соборику».
Я меланхолически поплавала, пнем свалившись с пирса, в смешной пародии на настоящий прыжок, который, как и многое в этой жизни, был мне неподвластен.
Мое удовлетворенное загорание прервал мышиный кулачок сестры.
– Выключи! – адресовалось плееру.
Я вяло нажала на «стоп», сняла один наушник, потом второй, потом очки, потом села, потянувшись, вытерла лицо, зевнула и только потом сонно обратила свое тусклое лицо к сестре. Она была раздражена и растрепана.
– Это ты родителю рассказала? – грубо начала она без всяких приветствий.
Я протерла глаза еще раз:
– А?
– Ты... ты... мне отец сейчас устроил скандал! Скандал! Это ты, маленькая сучка... Я же просила тебя!
Я изумленно моргнула, потом моргнула еще раз:
– А?
– Значит, это Зинка... Вы обе... маленькие сучки. Мне Саша говорил...
– Ах, Саша. Ну и как, как там вчера, чем вы занимались? О чем говорили? Его папа, кажется, не очень любит?
– Саша... А что, собственно? Я вчера, к твоему сведению, ходила к своим друзьям, в «Днепр». Они недавно приехали, очень хорошие друзья, мы ходили в барчик.
– Куда?
– В бар в «Днепр». Поболтали. Они приехали с мальчиком, он очень болен, поэтому на пляж они пока не ходят.
– А Саша?
– А Саша... Саша очень интересный человек, да, несомненно... Такой широкий круг интересов.
– Вы что, все вместе в барчик ходили?
– Нет, я только забежала на пляж, он мне показал несколько упражнений. И все.
– Да ну! В вечернем платье и на двенадцатисантиметровых каблуках это выглядело, наверное, очень экзотично!
Она зло посмотрела мне в глаза.