Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
Abend
Вечер был хуже всего. Я ходила и беззвучно, безнадежно рыдала. Немая слезами, с опущенной головой, с очерненным настоящим, с отчаянными мыслями о скором отъезде, о бездарно прожитых последних днях. Она счастлива. Она идет в «Днепр», к семейству с больным мальчиком. Она в очаровательном комплекте парадно-выходного типа и натертая благоухающей всячиной покидает нас, безумным взглядом оценивая расстояние между вечерним маячным двориком и готовым зажечься окном в одном из наальхенизированных домов (тот, на горе, где раньше была аптека, торцевое окно на последнем этаже, второе от моря...).
В ванной я смотрела на себя в зеркало. У меня было все. Так много, что нужно было отдать хоть одну сотую, поделиться с кем-то, чтоб избавиться от переизбытка. Самоотравление началось, и, зачахнув, я опустилась на пол и сидела там, пока не затряслась от холода.
Tag Funfundzwanzig (день двадцать пятый)
День начался с дикого, даже мне противного скандала. Это была истерика с отсутствием четких границ, где мы с отцом, наконец, смогли вывести в пространство все накопившееся за последние два тяжелых дня. Мы ехали в Ялту. Бессовестная Мироська еще раньше (когда поганка успела и это?) заявила отцу, что наотрез отказывается куда-либо ехать, все продукты у нее есть и нового ничего ей не надо. Значит, в машине есть место, которое тут же заполнили мною. Несмотря на все препирательства со стороны жертвы, отцовская воля была нерушима. Как всегда. Имрая цвела, она грела, она манила... а я просто отдавала ее, я уничтожала и себя, и ее, и время. Этот божественный мираж шатался, и я терялась в осколках. Я чувствовала себя проигравшей окончательно.
Еще до отъезда (до 11:00) успели заглянуть на пляж. Там меня порадовал Альхен, так чутко заметивший мою кислость, ограждая тем самым меня и окружающих от очередной истерики, к которой я серьезно готовилась на своем пирсе. Я ему с чувством сказала: «Отвали, у меня все плохо». И он, чудо, кажется, понял именно так, как мне того хотелось, и, участливо кивнув, погладил обгоревшее плечо.
Потом... после трехсекундного обмолвления словечками с чудовищем, после лифта и моего напряженного молчания Мироська взяла меня за руку, и мы чуть-чуть отошли от отца с Манькой.
– Выключи. – Я покорно сняла наушники. – Я не хочу, чтобы ко мне сегодня приходил папа. Понимаешь?
– Нет проблем, – не желая выдать новой боли, хмыкнула я, нащупывая кнопку «play». – Нет проблем...
И их действительно не было.
Как и видимой границы моей чернильной тоски.
В пыльной, многолюдной Ялте мы проторчали целый день. На помидорно-красном «фольксвагене» мы объехали все, что только можно, купили запасов на месяц вперед. Руки отваливались, батарейки в плеере сели, у меня порвался кулек, и банка с только что купленной сметаной, глухо цокнув, упала отцу под ноги... Да что тут рассказывать...
Nacht
За всю долгую, мучительную ночь я так и не смогла заснуть. До трех ночи, глядя в сладенькую фальшь жизнерадостной голубизны оптимистических, солнечных пальмовых фильмов, я была одолеваема новым тревожным чувством. Что-то возмущенно теребилось внутри меня, и было множество моментов, когда, преследуя взглядом скачку изумрудного маячного луча по углам темной комнаты, мне будто чудилось что-то, что я тут сижу – жутко противоестественно, что я обязана быть вовсе не тут, и время, ах, времечко идет... И жмурилась, и с тоской смотрела дальше на мерцающий экран с носами белых лайнеров, и луч, и опять это чувство...
В 3 часа ночи и 10 минут, деловито зашебуршала, мягко ухнув, машина Цехоцких, кто-то прытко выпрыгнул; кто-то,
Думала обо всем. За эту бессонную ночь вспомнила всю свою жизнь.
Зажмурилась, расслабилась, забыла про сверчков и ночной перешорох травы за распахнутым окном. Раз сон не приходит, я решила пройти по одной из его параллелей. Я сама толком не знаю все нюансы этого рода медитации, но принцип заключается в том, что ты переносишься полностью в другое место, растворяешься в чужом организме.
Я была будто с энергетическим образом Мирославы. Вот она – огромная, как бесконечность, но собранная в один удобный файл. Картинка что надо – когда я вижу то, чего на самом деле нет. Но вот она. Она этим днем. Она... она! Появилось изображение. Боже, с какой же четкостью я видела лунный имрайский полумрак, открытое окно, кружевной тюль, тень тюля на гладкой стене. Подоконник. Призрачные округлые образы, сглаженные бархатной темнотой. Открытый настежь балкон. Я чувствовала воздух. Пахло медом. Я видела зеркало – советское трехстворчатое трюмо. В зеркале шесть лиц, три огнистых ночи. Кровать в углу, между балконом и окном. На кровати... картинка вянет, мутнеет. Слиток белого золота падает на мраморный пол. Она кричит, а я всецело перехожу в ее ощущения, знойный золотой туман, как горячая пряная пыль. Сумбур. Ощущения знакомые, но не мои. Все мы неповторимые в своем роде, и ощущения у всех тоже уникальные. Она шепчет в приторных муках (я – стекло между солнцем и партой, я остаюсь непричастной, я не нагреваюсь, мне не перепадает).
Я так ясно слышала этот шепот альхенских губ, и особый шумок ветерка, и шорох ночи, и отдаленные отголоски сверчкового хора, и звездную тишину райского места за окном. Я так ясно узнавала этот голос... Голос был уже не плодом моего воображения, и балкон, и зеркало, и лоск альхенового плеча, и шумный вздох, и все... все...
Я так и лежала, прислушиваясь к наступлению утра, как тонким звоном собирается роса, и гаснет Маяк, и небо делается персиково-оранжевым, и тишина. Ночь при алом небе. Все еще спят, а я кружу в своих забвенческих мирах. Мам-ба. Мам-ба. Селена Мамба.
Аие-е-е-е...
Tag Sechtsudzwanzig (день двадцать шестой)
Про этот день в дневнике (как я его люблю!) написано мало и неудобочитаемо:
«Все хреново. Под дождем. Алина свалила обратно домой».
Попытаюсь расшифровать:
1. Немногословность свидетельствует о том, что мне было действительно не до паршивых заметок, и душевная боль покоряла новые вершины, так что даже поплакаться в клеточку потрепанной тетрадке у меня не было сил.
2. «Все хреново» – значит, что мне было, сами понимаете, очень хреново. Так хреново, что повышенная статистическая хреновость, обусловленная возросшим темпом колебаний папашиного контроля, была ничем по сравнению с той глубинной злокачественной хреновостью, сразившей наповал всю мою жизненную радость.
3. Про «под дождем» вам лучше расскажет Мира, где-нибудь на тесной дружеской покурилке. Впрочем, мне эта история все-таки кое-что да принесла.
В сиесту отец отпустил меня к сестре с условием, что пиво пить и мороженое жрать ни при каких обстоятельствах мы не будем. Мы, найдя неожиданное единство в своем новом статусе, став уж очень плохими дочерьми, без лишних разговоров рванули на пляж. Бурчали тучки за Ай-Петри, но нас, блудниц, это не смущало. Я, во всяком случае, растворилась бы в этих крупных горячих каплях, если бы вовремя не увидела лоск того самого плеча, холодный взгляд, устремленный сквозь меня.