Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
Nach Mittag
Ну, тут уж все пошло наперекосяк. В сиесту мы с Зинкой поперлись на «Ласточку». И как же невообразимо избирательно работает отцовская интуиция: по арахисовой шелухе, затерявшейся в складках моей одежды, он безошибочно установил факт несанкционированной отлучки. Были вопли, гнев, мое раскаяние... а потом был шок.
Там, на пляже, мой Гепард уже вовсю трепался с одной из тигровых-хвостатых, и по фривольности их вполуобнимку позы я поняла, что контакта не миновать – и этот ее вопросительно-игривый взгляд, когда я проходила мимо в мокром купальнике и Альхен, улыбнувшись,
Ревность? Боже, как больно! Краем глаза наблюдаю за их логовом – все на месте, всем хорошо. Вера варит кофе, Танька возится рядом, все улыбаются, и его обезьянья лапа касается стройной спины новой тигровой прелестницы, которую сейчас будут кормить.
Новая соленая боль.
Ночью, пока отец наслаждался одиночеством в Домике, я, мучимая этими индиговыми тенями, этой хокусаевской Ай-Петри, этими огнями в дребезжащей глади моря – поплелась домой, нашла Зинку, и вместе мы выкурили терпкую «мальборину», запили папашиным портвейном. Прямо из горлышка.
Философская тоска. Липкое томление. Моя влажная боль.
Tag Vierzig (день сороковой)
Мое влажное трепетное утро. Неподвижное бледное море, высокие тени и ты – моя тигровая прелестница, в простеньком клетчатом платьице сидишь и ерзаешь на пустых лежаках в углу под тентом и ждешь, ах, как ждешь! Как ждали по утрам все мы...
Будто не глядя на нее, я прошествовала мимо. С плеером и полотенцем отправилась на свой утренний наблюдательно-загорательный пункт. Только вот наблюдать было не за кем и незачем. Я выпрямилась, надела темные очки и отдалась музыке своих свежих воспоминаний. И тут, сквозь волнующий перезвон Олдфилдовских «Turbullar Bells», я услышала, как меня кто-то зовет моим собачьим именем:
– Ада! Ада!
Когда я приоткрыла глаз, чтобы сказать папаше, что он с ума сошел, и я так рано не сгорю – то чуть не свалилась в море. На меня смотрел Он. Стоит внизу, на пирсе, в полосатой тени от моей балки с досками и улыбается.
– Ого... ну, привет... – Я осторожно перевернулась на живот.
– Я поздравляю тебя.
– С чем?
– Как это с чем – с днем рождения!
– Ой, спасибо, конечно. Но у меня, вообще-то, не сегодня, а через четыре дня.
– Как через четыре?
– А вот так....
– А я хотел поздравить тебя раньше всех.
...Вот такие чудеса случаются иногда в нашей обласканной морем Имрае...
Тигровую прелестницу звали Людой, и пока они с Гепардом немыслимо разминулись (надулась, что он сперва пошел ко мне?), я успела ловко перехватить ее, возвращающуюся откуда-то с «Днепровских» пляжей. Я улыбнулась ей. Она удивленно вскинула бровь и тут же спросила что-то приятное и располагающее к дальнейшей беседе.
В поле гепардовского зрения мы втекли вместе. И он был вроде потрясен – стоял, удивленно приподняв бровь, приветливо и озадаченно глядя, как мы проходим мимо.
А до самого моего ухода он простоял возле лифта, болтая с той желтоволосой толстой бабой в малиновом сарафане.
Поймав Таньку за мокрый соленый локоть, я заговорщицки потянулась к ее уху и прошептала:
– Саше передай, что с часу до трех я буду у первого корпуса.
Она понимающе улыбнулась и, кивнув, умчалась в благословенную тень к невостребованному красному полотенцу и задремавшей Вере.
Siesta
Как же стучало
Ну, вот и крутая лестница наверх, к проходной. Висящие с холма кусты самшита, аллейка мушмулы и секретная тропинка – прямо к счастью.
Я иду, и с каждым шагом у меня внутри все будто завязывается в соленый мокрый узел. Развернула подаренный Зинкой «чупа-чупс», перевела дыхание, шагнула на свет и открыла глаза. Лавочка пуста. Ком из груди поднялся в носоглотку. Я поморщилась, зажмурилась, вздохнула и села писать роман. И лишь через сорок пять минут (одна сторона кассеты) поплелась на свой обзорный пункт возле Античной беседки.
Конечно, он был на пляже. В кругу любимых женщин.
Уставшая, злая, задыхающаяся от жары, готовая орать от запаха «Каира», я пошла обратно на Маяк.
Nach Mittag
Ну вот, на самый конец этого невыносимого повествования я приберегла рассказ об Анне. Была она таким же ярким, харизматичным проявлением Имраи, как и наш Аль-Хрен, как рыжая Татьяна, как Вера с ее кофе, как «зеленый человек», продающий деревянные поделки возле входа в лифт и как, собственно, мы с папашей. Как же можно описать ее? «Безумно красивая» звучит как-то слишком общо.
Такая вся грациозная, «настоящая», без спеси и манерности, присущей красивым женщинам, с улыбкой и взглядом французской киноактрисы. Хотя нет, не французской – скорее смесь Сандры Баллок и Одри Хепберн. Каким именно образом эту веселую красавицу занесло в провинциальную Эбру, я не знаю. Известно лишь то, что красивее нее на побережье никого никогда не было, что она замужем за пятидесятисемилетним Виктором, ялтинским бизнесменом; что он ей изменяет (со слов Шурки-сплетника), что у них есть сын Жерар (не Жора, не Гоша, не Юра, а именно Жерар), который носится как угорелый по санаторным пляжам и в свои шесть лет имеет больше свободы, чем я в свои почти четырнадцать; что она прекрасно образованна и разбирается в истории и философии и, что самое главное – терпеть не может моего Альхена, хотя знакома с ним много лет.
Так вот, своим появлением на пляже она тут же вносила приятное волнение в пляжную толпу, и даже мой папаша (боже мой, папаша!) буквально расцветал, завидев ее. И обернувшись мужественным интеллигентом, зазывал к себе на матрас, где мог добрых два часа занимать беседой (а я – валяться в гамаке у Альхена). Но в этот свой приход она лишь коротко поздоровалась с выскочившим на внеплановую прогулку отцом и потом неожиданно подошла ко мне сзади, обняла за плечи (я как раз выигрывала у Таньки партию в «дурака») и, пощекотав своими тонкими длинными пальцами, прошептала: «А ну бросай все, идем поболтаем!»