Дьяволы дня 'Д'
Шрифт:
– Я бы с удовольствием выпил кальвадос, – сказал я Жаку. – Я не знаю ничего лучшего, чем можно согреться в холодный день. Это даже лучше, чем «Джек Дениэлс».
Жак достал из серванта две маленьких рюмки и, откупорив пробку, налил в них напиток. Протянув одну рюмку мне, он торжественно поднял свою.
– Sante, [17] – сказал он тихо и опрокинул содержимое в горло.
Я потягивал свое более осторожно. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, – крепкая штука,
17
Ваше здоровье (фр.)
– Вы были здесь летом? – спросил Жак.
– Нет, никогда. Это лишь моя третья поездка в Европу.
– Здесь не так уж приятно зимой. Грязь и холод. Но летом здесь просто великолепно. К нам приезжают со всей Франции и Европы. Можно нанять лодку и прокатиться по реке.
– Это звучит потрясающе. А американцев много бывает?
Жак пожал плечами.
– Один-два. Иногда несколько немцев. Но не многие приходят сюда. Понт Д'Уолли – все еще болезненное воспоминание. Немцы бежали отсюда, словно за ними гнался сам дьявол.
Я проглотил немного больше кальвадос, и оно обожгло мое горло, словно в нем оказалась полная лопата горячего кокса.
– Вы второй, кто говорит это, – сказал я. – Der Teufel. [18]
Жак слегка улыбнулся, и эта улыбка напомнила мне, как улыбалась Мадлен.
– Мне надо переодеться, – сказал он. – Я не хочу выглядеть за ленчем как грязнуля.
– Давайте. Мадлен будет здесь?
– С минуты на минуту. Она хотела накраситься: ну… у нас не часто бывают гости.
18
Дьявол (нем.)
Жак вышел, а я подошел к окну и выглянул в сад. Все деревья стояли голыми и подрезанными, а трава была белой от инея. На грубую березовую ограду в дальнем конце сада села птичка, но быстро упорхнула. Отвернувшись от окна, я оглядел комнату.
На одной из фотографий, стоявших в серванте, была изображена молодая девушка с завивкой в стиле сороковых, и я предположил, что это, должно быть, мать Мадлен. Там была и цветная фотография самой Мадлен в детстве, с улыбавшимся на заднем плане священником, и официальный портрет Жака, в белой рубашке с высоким воротником. Кроме всего прочего, в серванте располагался макет средневекового кафедрального собора с колечком оплетенных вокруг шпиля волос. Я не смог решить, что это в действительности должно было обозначать, но, с другой стороны, я и не был римским католиком и не углублялся в религиозные пережитки.
Я уже собрался взят макет, чтобы рассмотреть его получше, когда дверь в гостиную открылась. Это была Мадлен. На ней было бледно-кремовое шелковое платье; ее волосы темной блондинки были зачесаны назад и поддерживались черепаховыми гребнями, губы накрашены ярко-красной помадой.
– Пожалуйста, – сказала она, – не трогайте это.
Я поднял руки от крошечного собора.
– Простите. Я только собирался посмотреть.
– Это принадлежало моей матери.
– Простите.
– Все в порядке. Не берите в голову. Мой отец предложил вам выпить?
– Конечно. Кальвадос. У меня уже звенит от него в ушах. Не собираетесь ко мне присоединиться?
Она покачала головой.
– Я не могу его пить. Мне дали его однажды, когда мне было двенадцать, и меня стошнило. Теперь я пью только вино.
Мадлен присела, и я сел напротив.
– Вам не стоило наряжаться специально для меня. Но все равно: вы выглядите великолепно.
Она покраснела. Не много, всего лишь слабый оттенок, но, тем не менее, это была краска. Я уже долгие годы не встречал такой скромности.
– Вчера вечером со мной произошел очень странный случай, – сказал я. – Я возвращался к своей машине и – могу поклясться – я видел что-то на дороге.
Она взглянула на меня.
– Что это было?
– Ну, я не уверен. Похоже на маленького ребенка, но слишком тонкое и костлявое для маленького ребенка тело.
Несколько секунд она молча на меня смотрела, а затем сказала:
– Я не знаю. Наверное снег.
– Я чертовски перепугался, что бы это ни было.
Она рассеяно теребила тесемки на подлокотнике своего кресла.
– Это атмосфера, среда вокруг танка. Она заставляет людей ощущать что-то – понимаете: что-то – чего там нет. Элоиз, если вы захотите, расскажет вам несколько историй.
– Вы сами в них не верите?
Она пожала плечами.
– Что толку? Только пугать себя. Я больше думаю о реальных вещах, а не о призраках и духах.
Я поставил свою рюмку на небольшой столик для закусок.
– У меня создалось впечатление, что вам здесь не нравится.
– Здесь, в доме моего отца?
– Нет – в Понт Д'Уолли. Это явно не центр развлечений северной Франции, не так ли?
Мадлен встала и подошла к окну. Стоя против серого зимнего света, она казалась неясным темным силуэтом.
– Я не слишком много думаю о развлечениях, – сказала она. – Если бы вы жили здесь, в Понт Д'Уолли, тогда бы вы знали, что такое печаль и что нет ничего хуже печали.
– Не может быть, чтобы вы любили и вас покинули.
Она улыбнулась.
– Допускаю, что вы имели право это сказать. Я любила жизнь, и я потеряла любовь к жизни.
– Не уверен, что понимаю, – произнес я, но в этот момент в прихожей прозвенел звонок, и Мадлен повернулась и сказала:
– Готов ленч. Пойдемте лучше.
Сегодня ленч был в столовой, хотя я подозревал, что они обычно едят на кухне, особенно когда на их ботинках по три дюйма грязи, а аппетит как у лошадей. Когда Элоиз поставила на овальный стол огромную супницу с горячим коричневым луковым супом и хрустящий чесночный хлеб, я понял, что умираю от желания попробовать домашней кухни. Жак, в аккуратно отутюженном коричневом костюме, стоял уже во главе стола, и, когда мы сели по местам, он наклонил к нам свою лысеющую голову и произнес молитву: