Дьяволы и святые
Шрифт:
— Возьмите, там еще осталось, возьмите. Раздадите сиротам.
— Оставьте себе! — Я почти закричал.
Сенак невозмутимо повернулся ко мне.
— То есть я хочу сказать, там осталось… Но мало.
Я промок насквозь от пота: казалось, я исчезну, стеку по каменным ступеньках и просочусь сквозь сухую, безразличную землю Пиренеев. Однако, коснувшись лба, я понял, что абсолютно сух. Глаза Сенака медленно сверлили меня.
— Вы очень добры, дорогой друг. Наши сироты будут благодарны.
Он взял коробку. Куривший неподалеку Лягух потушил сигарету и подогнал машину. Сенак разместился на заднем сиденье и знаком пригласил
Мы проехали деревню. Открыв окна, Лягух вел аккуратно — даже слишком. Рядом со мной аббат барабанил пальцами по коробке на коленях. Не смотри на коробку. Смотри вперед.
Впереди был лишь Лягух, вширь превосходящий любое водительское кресло. По всей его спине росли волосы, вихрем выглядывая из ворота рубашки и причудливо смешиваясь с гладкими тонкими волосами на голове. Вся эта растительность с легкостью сливалась, если вспомнить, что у Лягуха не было шеи — от одного только вида этой волосяной реки меня тошнило.
Или нет. Смотри на Сенака как ни в чем не бывало. Улыбайся естественно. Не смотри на коробку.
Я посмотрел на коробку.
Сенак опустил глаза, взглянул на меня, а затем — на коробку. Он пожал плечами, не обращая на меня внимания, и аккуратно пригладил растрепавшиеся от ветра виски.
— Вкусный был пирог, не так ли, Джозеф?
— Да, месье аббат.
— Хочешь еще кусочек?
— Нет, месье аббат.
— Ты уверен?
— Да, месье аббат.
— А вот я не уверен…
Сенак погладил крышку, слегка приподнял ее и, взглянув на меня исподлобья, снова закрыл.
— Думаешь, я ничего не знаю, Джозеф?
Он похлопал Лягуха по плечу.
— Остановитесь.
Лягух припарковался на обочине прямо на выезде из города рядом со старым металлическим контейнером для мусора. Мне в лицо ударило горячее, обжигающее дыхание Сенака, несущее с собой злобу и яблоки. Оно окутало меня и душило с той же силой, что надзиратель в ту грозовую ночь.
— Думаешь, я не знаю, что ты чревоугодник?
Сенак выбросил всю коробку целиком в окно, прямо в мусорный бак, и знаком приказал Лягуху ехать. Машина тронулась.
— Чревоугодие — смертный грех. Видишь, Джозеф? Сегодня Господь попытался донести до тебя эту мысль.
~
Едва я вернулся в приют, как Безродный тут же пристал ко мне. Он хотел знать, что там в финале «Мэри Поппинс», но я совершенно забыл задать этот вопрос Розе. Пришлось выдумывать историю про детей, которых отправили в приют, тайно финансируемый русскими, и про Мэри Поппинс, вызволяющую сирот с помощью летающего зонтика. Безродный таращился на меня во все глаза, размахивая кулаками в воздухе при каждом описании драки — сильнее всего он распылился, когда я описывал финальную битву между Мэри Поппинс и Распутиным.
О фиаско с пирогом я молчал: меня уже и без того сравнивали с Данни. Данни то, Данни се — я уже был сыт по горло их героем и его мифической отвагой. Легенда гласила, что Данни родился уже в приюте, будучи плодом запретной любви монашки и мирянина. В этих кругах любовь всегда запретная. Согласно Безродному, Данни был огромен. По словам Синатры — чуть меньше. Безродный говорил, что Данни был силен настолько, что мог одной рукой задушить кабана, а ладони его были огромные, словно сковородки для жарки каштанов. Остальные
Парни довольно долго тянули, но в итоге показали мне его фотографию, которую хранили, словно мощи святого. Снимок сделали во время одного из многочисленных подвигов Данни — ночного побега в деревню после проигранного спора. И Данни было мало просто перепрыгнуть через забор — ему хватило наглости заявиться в бар. В качестве доказательства он принес этот снимок, подаренный парой путешественников: на фотографии красивый парень с волосами средней длины, в красной футболке, смотрел прямо в объектив. Странное доказательство. Любому, кто всматривался в снимок, становилось ясно, что на самом деле этого парня, прислонившегося к потертой стене, не существовало. Что на этой фотографии запечатлелось отсутствие: взгляд Данни из-под девичьих ресниц смотрел не в объектив, а гораздо дальше, сквозь фотографа, сквозь снимок, сквозь пространство. Этот взгляд совершал оборот вокруг Земли и возвращался обратно. Может, в тот момент сбитый с толку предчувствием Данни уже думал, обнаруживая под своей мужественностью нежность: однажды я исчезну, исчезну навсегда.
На следующей неделе Безродный будил меня каждую ночь ровно в тот момент, когда я начинал засыпать.
— Джо, Джо, думаешь, получилось? Мари-Анж получила? Получила письмо?
В первую ночь я ответил ему со свойственной всем сиротам нежностью:
— Иди на хрен.
Безродный надул в постель и надел «плащ ссыкуна» на следующий день. Пока мы ждали воскресенья и возможности наконец послушать «Ночной перекресток», мне пришлось каждый вечер описывать Безродному, что происходило с письмом. Вот оно в почтовом фургончике, пропахшем машинным маслом. Вот оно в центре распределения, пропахшем потом. Вот письмо пересекает пропахший дождем перевал — Безродному нравились запахи. В четверг письмо было на пути в Андорру. В пятницу почтальон сунул его в пахнущую кожей сумку и начал обход.
— Джо, Джо, ну что? Мари-Анж получила письмо на этот раз?
В пятницу я тянул время: почтальон остановился закурить, сменить колесо. Он потерял ключи от машины. Безродный сходил с ума и кричал, чтобы почтальон поторапливался. В последний вечер, в субботу, я преподнес малышу самый чудесный подарок:
— Все, письмо пришло сегодня. Мари-Анж наверняка его открыла.
Безродный чуть не задохнулся:
— Правда? Ты уверен? Как ты думаешь, что она сказала?
— Ничего. Это же тайна между нами и Мари-Анж. Может, кто-то заметил, что у нее странное выражение лица, и спросил, что случилось. А она ответила: «Ничего, ничего», сложила наше письмо и спрятала его под платье, у самого сердца. А теперь она думает.
За ночь Безродный не сомкнул глаз. На следующий день он уснул посреди мессы. Лягух стащил его со скамейки и, чтобы поспособствовать раскаянию малыша, прописал ему «крещение в водах Иордана» — в качестве наказания голова сироты окуналась чуть дольше положенного в ледяной фонтан, поставляющий воду в приют.
Вечером ровно в десять часов Проныра включил наш приемник на террасе. Прозвучало вступление, на том конце волны улыбалась Мари-Анж. Мы задержали дыхание.
Слово «дозор» она не произнесла.