Дыхание судьбы
Шрифт:
— Только никому об этом ни слова, — предупредил он, — потому как мы не хотим сорвать это дело. Там живет очень приятная женщина, муж у нее в плену в Германии. У нее двое маленьких ребятишек, а еще с ними бабушка — тоже очень милая старушка. Прошлой ночью они пустили нас переночевать, меня и пару ребят, и мы нацелились сегодня снова пойти к ним. Хватит места и для еще одного.
— Ну спасибо, — ответил Прентис, — но даже не знаю. Не думаешь, что стоит остаться здесь на случай, если будет приказ выступать?
— К черту, меня это не волнует. Говорят, сто девяностый никуда не двинется до завтрашнего вечера. Ты же в сто девяностом?
— Нет. В сто восемьдесят девятом.
— Ну, как знаешь. А там отлично. И вином угощают, и все такое.
И Прентис решил, что пойдет, хотя скатку
Женщины были, как и говорил Рейнольдс, действительно приятные: старушка, крошечная и беззубая, напялившая на себя несколько свитеров, все повторяла, какой он un grand soldat, возводя глаза в изумлении от его роста, а молодая женщина бросилась угощать вином, еще не успел он снять шинель. Она была полненькая, проворная, явно спорая на любую работу и привыкшая содержать дом в чистоте. На стене висела отретушированная фотография мужа в военной форме, рядом другие семейные фотографии, на одной из них священник. Дети, две девочки пяти или шести лет, похоже близняшки, устроились на коленях у друзей Рейнольдса, которых Прентис знал только в лицо. Скоро они все сидели одной спокойной радостной компанией за большим столом и, хотя и говорили на разных языках, находили понимание в самом важном: что прекрасно сидеть холодной ночью в теплом доме, что вино — это хорошо, что Рузвельт, Черчилль и Сталин — хорошо, а Гитлер — настолько плохо, что говорить о нем нельзя иначе, как только морщась от отвращения, и что дома в Нью-Йорке невероятно высокие. Женщины все время смеялись, кивали и подливали вино, а каждый из мужчин старался показать, что лучше знает, как вести себя в приличном доме: напоминал другому, что нужно пользоваться пепельницей, не позволять себе выражаться, не важно, понимают их или нет, и сидеть на стульях прямо. Когда пришло время детям ложиться спать, мать велела им спеть солдатам американскую песенку, и те, хоть и смущались, с охотой повиновались. Держась за руки и стоя очень прямо посреди комнаты, они пели:
Путь далекий до Типперери, Путь далекий домой… [16]Все громко захлопали, и ни у кого не хватило духу сказать, что песенка, вообще-то, не американская. Появилась еще бутылка вина, потом другая. Приходили друзья друзей Рейнольдса пропустить стаканчик и переночевать, пока народу в нижнем этаже не набилось столько, что Прентису негде было улечься, даже если бы и захотел. Когда он встал, благодаря хозяев и прощаясь, было уже сильно за полночь.
16
Припев к знаменитой британской маршевой песне «Долгий путь до Типперери», написанной Джеком Джаджем в 1912 г. (перевод С. Болотина).
Он вышел, откинув полог затемнения, и, как только оказался в холодной прихожей, закашлялся так, что не мог двинуться с места. Кашель бил не переставая; он согнулся в три погибели и привалился к стене. Во тьме перед глазами плясали крохотные бесцветные искры, и в какой-то момент сердце пронзила боль, как острый нож, — такая же, какую он почувствовал на биваке в Виргинии месяц назад и какую Квинт, по его признанию, испытывал тоже. Наконец приступ кончился, но только после того, как на звук кашля вышла молодая женщина и обняла его. Она что-то говорила по-французски, слишком быстро, но ему и не требовалось перевода, чтобы понять смысл ее слов: она никого не отпустит в такую ночь да с таким кашлем.
Она провела его через кухню, где остальные солдаты разворачивали свои скатки, готовясь ко сну, и по-матерински настойчиво заставила подняться наверх. Протестовать было бесполезно, даже если бы он знал язык. Не успел он хорошенько понять, что она делает, как она постелила ему на полу у стены в детской комнате напротив их кроваток, сверху бросила одеяло. Затем жестами показала, чтобы он оставил винтовку в коридоре и лег лицом к стене, чтобы не заразить малышек. «Voil`a, — сказала она. — Bon nuit!» [17]
17
Ну вот. Спокойной ночи (фр.).
— Modam, — проговорил он, довольный собой, что кое-как вспомнил нужные слова, — vouse et tray, tray jonteel. Maircee bo-coo. [18]
Когда она ушла, он набросил шинель поверх простыней, снял галоши, разулся и заполз под одеяло, не устояв перед ни с чем не сравнимым блаженством.
Он проснулся от запаха мочи — одна из девочек или обе пользовались ночным горшком, стоявшим у его головы, — и от шума: криков и тяжелой поступи на дороге перед домом. Он выбрался из постели, вскочил на ноги, отдернул занавеску и выглянул в окно. Его ослепил яркий свет позднего утра, по дороге колонной по двое двигались войска в полном снаряжении. Он обулся, влез в галоши, подхватил каску и шинель и бросился вниз, на середине лестницы вспомнил о винтовке. Вернулся за ней и выскочил на улицу.
18
Искаж: Мадам, вы очень, очень любезны. Большое спасибо (фр.).
— Эй! — хрипло крикнул он. — Какой это полк?
— Сто восемьдесят девятый!
— А батальон?
— Второй.
— А где первый?
— Далеко впереди.
Не было смысла будить спавших внизу: они все были из сто девяностого полка. Он побежал — шинель распахнута, полы хлопают, — не останавливаясь, обратно на мельницу. Там бросился на второй этаж, где было пусто и стояла мертвая тишина, а у стены одиноко валялось его походное снаряжение и вещмешок. Он опустился на колени, со всхлипом хватая воздух, с трудом влез в лямки и взвалил все на спину, мешок повесил на плечо, пошатываясь поднялся и, спотыкаясь, спустился вниз, снова на дорогу, как раз в тот момент, когда хвост колонны исчезал за поворотом. Он догнал их, скользя на утоптанном снегу, и, когда поравнялся с последними, уже едва мог говорить.
— Какой батальон?
— Третий.
И он на подгибающихся, словно резиновых, ногах побежал дальше. Сначала, как в кошмаре, казалось, он не в состоянии бежать быстрее, чем они шагают; потом он постепенно начал перегонять их, одну пару за другой. В какой-то момент его скрутил кашель, пришлось сбросить мешок и остановиться, присесть на корточки, сплевывая мокроту в снег, и, когда приступ кончился, добрая часть третьего батальона снова прошла мимо него. Он обливался потом.
Наконец, когда он спросил, какой это батальон, ему ответили:
— Второй.
— Не можешь… не можешь сказать, первый далеко?
— Далеко, еще бежать и бежать, приятель. Давай поднажми.
И только он поднажал, как поскользнулся и головой вперед упал в снег под веселые насмешки проходящей колонны. Он поднялся и снова побежал мимо медленно движущейся сбоку, размытой коричневой полосы колонны. Он бессознательно держался тяжелого, равномерного ритма и чувствовал, что того гляди потеряет сознание и что, если такое произойдет, ноги сами будут продолжать бежать.
— Какой… какой батальон?
— Первый.
— Где… где рота «А»?
— Впереди.
Он уже почти добежал, но людская колонна казалась бесконечной. Он позволил себе перейти на шаг, пока белый пейзаж не перестал кружиться и плыть у него перед глазами; потом снова побежал и, наконец, за шесть… четыре… три человека впереди увидел коренастые фигуры Квинта и Сэма Рэнда.
— Господи, надо же, только посмотри, кто здесь! — сказал Квинт. — Где, черт, тебя носило?
— Я… я…
— Прежде всего лучше доложись сержанту впереди. Он считает, что ты в самоволке.