Дыхание судьбы
Шрифт:
Они вернулись в кухню, и он неуклюже приподнял ее в уютных объятиях, поцеловал в волосы и кончик носа и на секунду прижал к груди ее голову; потом отступил на шаг и поправил костюм.
— Береги себя.
— Непременно, Харви. А ты — себя.
Она проводила его до машины и смотрела, как он заводит ее и задним ходом выезжает на улицу. Стайка соседских детей широко раскрытыми глазами и без всякого выражения на лицах смотрела вместе с ней, и самый маленький из них был ее Бобби.
Он уехал обратно в Нью-Рошелл, а Алиса потерянно сидела в студии, стиснув руками голову и зажмурясь. Харви Спенглер! Тупой,
— А где доктор Спенклер? — спросил прибежавший Бобби.
Она стояла у плиты.
— Доктор Спенглер, — поправила она его. — Он уехал домой, дорогой. Он приезжал только позавтракать с нами.
— A-а! Где его дом?
— В Нью-Рошелле. Где мы когда-то жили.
— И я?
— Конечно, и ты. Там ты и родился.
— Папа тоже там жил?
— Конечно. Быстренько мой руки. Суп почти готов.
После ланча она вернулась в студию и попыталась работать, но ничего у нее не получалось, прошел почти час, пока она не поняла почему: дети играли близко от двери амбара, и их шум мешал сосредоточиться. Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться и не завопить на них, и распахнула дверь.
— Дети, не хотите поиграть где-нибудь в другом месте?
Мальчишки Манчини были самыми маленькими, тогда как их сестра старше всех: долговязая девятилетняя девчонка с хитрой, нахальной физиономией. Она и сказала:
— Мы вовсе не шумим, миссис Прентис.
— Я не могу работать, когда вы тут играете. Пожалуйста, дети, у меня очень важная работа. Просто найдите себе другое место для игр.
— А можно нам посмотреть, миссис Прентис?
— Как-нибудь в другой раз. Не сейчас.
— Даже если мы совсем не будем шуметь?
— Да, даже если не будете. Делайте, как я говорю.
В конце концов они неохотно потянулись в другой конец двора. Глядя им вслед, она вздрогнула от чувства неприязни к девчонке Манчини. Ребенок слишком походил на свою мамашу, которая, как подозревала Алиса, была злобной сплетницей, что было тем печальней, что их отец такой приятный человек — шумный, веселый итальянец, который работал на шляпной фабрике в Дэнбери, — изо всех сил старался по-соседски подружиться с ней, когда Алиса только поселилась здесь.
Следующие часа два ее никто не отвлекал, и она поработала очень плодотворно. Во всяком случае, так ей казалось, пока она не сделала перерыв, чтобы отойти назад и взглянуть на скульптуру с расстояния. И тут с ужасающей неожиданностью ей стало ясно, что левая рука фавна, та, в которой он держал виноградную гроздь, катастрофически не удалась. Слишком она перестаралась, трудясь над ней; рука получилась как одеревеневшая, в ней не было жизни, и таким же вымученным вышло левое бедро. Но это было не безнадежно: еще можно все спасти, если не скоро стемнеет и она не будет ни на что отвлекаться. Она быстро пошла через двор к детям.
— Бобби, — позвала она, — можешь подойти ко мне на минутку?
Тот оторвался от друзей и побрел к ней. Видно было, что он делает это неохотно, и приходилось быть с ним особенно ласковой.
— Дорогой, ты не против еще попозировать мне сегодня? С часик примерно?
Он был не против.
— Постоишь так же, как в прошлые разы, — сказала она, помогая ему раздеться, — только сейчас обойдемся без яблока и винограда. Но если хорошо попозируешь, не будешь двигаться, то потом будут тебе и яблоки, и виноград сколько захочешь. Договорились?
Она поставила его в светлом месте под стеклянным потолком, подвинула ему ножки, одну чуть вперед, другую назад. Подняла ручки, одну согнула в локте, словно он держит виноград, другая поднесена ко рту.
— Вот так. Прекрасно. Ты мне очень поможешь, если будешь оставаться в такой позе. Ты настоящий чудесный натурщик.
Свет был превосходен, и скоро она почувствовала, что рука начинает получаться. «Молодец, дорогой! — рассеянно приговаривала она время от времени, переводя взгляд с его тельца, освещенного солнцем, на глину и обратно. — Чудесно стоишь. Не двигайся».
Какое это удовольствие работать, когда дело спорится! Это удовольствие она предпочитала всему иному, оно затмевало все остальное, делало ничтожным и всегда вызывало в памяти Цинциннати и второй курс в Академии — когда она бросила живопись и открыла для себя скульптуру.
«Посмотрим, как это тебе понравится». Уиллард Слейд! Иногда она целыми неделями не думала о нем, но он всегда появлялся, чтобы напомнить о себе. И всегда повторял эту свою присказку, когда знакомил с чем-то, что навсегда обогащало ее жизнь.
Забавно, что поначалу он ей совсем не приглянулся: язвительный, неряшливый и чуть ли не грубый молодой человек, с руками, вечно черными оттого, что он копался в своем кошмарном мотоцикле, — полная противоположность юноше, которого так нахваливали ей родители. Она не могла понять, почему все другие парни или презирали его, или восхищались им и почему восхищались те, кто нравился ей больше всего. На занятиях он никогда не слушал преподавателей и смеялся над тем, чему они учили. Она считала его грубым и испорченным и старалась держаться от него подальше из боязни, как бы он не сказал что-нибудь ужасное; но это было до того, как ей стало ясно то, что другие уже, кажется, инстинктивно почувствовали, — Уиллард Слейд гений.
Это не значило, что он всегда блистал. Порой он трудился над чем-то, прилагая огромные усилия, но вещь получалась неинтересной и вымученной, как у любого другого, и он отбрасывал ее. Но временами, и это случалось все чаще и чаще — когда, как любил он говорить, он был в ударе, — вещь получалась сама собой и была не просто хороша, а прекрасна, настолько, что преподаватели смотрели на него с нескрываемой завистью.
Замечательный парень. Как-то, прибавив свое обычное «Посмотрим, как тебе это понравится», он протянул ей сборник стихов Китса, и она взяла книжку домой, читала целыми днями, запомнив несколько наиболее темных стихотворений, чем смогла удивить его; и потом, когда она старательно продекламировала одно из них, сидя с ним на скамейке в Литтл-парке, он сказал: