Дыхание судьбы

Йейтс Ричард

Перед самым рассветом он задремал и спал довольно долго, так что успел увидеть нелепый и потом мгновенно забывшийся сон; первое, что поразило его, когда он проснулся, — это аромат жарящейся яичницы. Лейтенант Эгет нашел в подвале печурку и сковороду. А еще три свежих яйца, которые торжественно и жарил для себя, и бутылку вина, которое смаковал, пока яйца дымились и шкварчали на сковородке. Он снял с себя каску, оружие и, приступив к завтраку, походил на гурмана, наслаждающегося трапезой, а вовсе не на командира роты.

— Осел-Гобой, Осел-Гобой, — бормотал в рацию Логан, — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька, — потом: — Осел-Открывалка, — и: — Осел-Лопух.

Он поочередно вызывал все взводы и сообщал, что те должны выступать

в шесть ноль-ноль, — а, судя по часам Прентиса, до шести оставалось пять минут.

Лейтенант встал, вытер капли желтка с подбородка и швырнул пустую бутылку в угол, где она разбилась. Надел каску на грязные волосы, застегнул портупею и сказал:

— Ну, пошли. Шинели не надевайте. Оставьте их здесь, позже пошлем за ними.

Прентиса не обрадовала эта идея. Он понимал, что смысл ее был в большей свободе движений, но в его случае говорить о свободе движений вряд ли приходилось: он чувствовал, что вообще не может двигаться, в шинели или без нее.

Когда они осторожно шли из подвала к дороге, он радовался каждой возможности остановиться и опереться о стену. Винтовка оттягивала дрожащие руки, патронные ленты на плечах и патронташ на поясе висели невыносимым грузом, неужели он только прошлой ночью мог бежать, и бросаться на землю, и вставать, и снова бежать?

Брезжащий утренний свет обнажил кое-что новое и неожиданное то ли на дороге, то ли на улице: ни одного целого дома, все окна выбиты, стены иссечены осколками, а прямо перед домом, где находился штабной взвод, ужасающе неподвижно лежали три убитых немца. Они явно были мертвы уже несколько дней: руки и лица серые, словно гипсовые, глаза мутно-стеклянные. Немного дальше, через два или три дома, они наткнулись на убитого американца. Он лежал лицом вниз на обочине, наполовину скрытый мокрым снегом, вылетавшим из-под колес машин, но было видно, что у него вьющиеся каштановые волосы, курносый нос и полные губы. Кожа такого же цвета, что и у мертвых немцев, и невозможно было представить, что эта кожа когда-то была живой. Но больше всего Прентиса поразила его форма: как может быть мертвым человек, на котором страшно знакомая шинель и нашивки, страшно знакомая солдатская фляжка на поясе?

В другой стороне городка, в секторе, где, возможно, действовала другая рота, слышался прерывистый треск винтовочных выстрелов и тарахтение пулеметов; и Эгет с остальными штабными двигались с осторожностью, говорившей, что они в любой момент ждали выстрелов. Укрывались за стенами домов и быстро, по одному перебегали открытое пространство. Следом за ними с такой же осторожностью передвигался второй взвод. Когда они поравнялись с подбитым вездеходом, Прентис увидел на нем французские опознавательные знаки, а в шести футах от вездехода, явно выброшенный из кабины взрывом, лежал на спине очень маленький французский солдат со строгим выражением на лице, одетый в американскую полевую куртку.

На перекрестке Эгет остановился, жестом показал своим людям сделать то же самое и прижался к стене. Потом махнул рукой второму взводу, посылая их вперед: очевидно, взвод должен был храбро проверить, опасна ли новая улица, а командиры пока подождут позади. Сержант Брюэр тоже остался сзади, прячась за стеной вместе с Эгетом, а его солдаты повернули за угол. Только когда последний из них, включая крепкую фигуру Сэма Рэнда, скрылся из виду, только тогда он двинулся за ними, а следом радист со взводным санитаром, и это слегка встревожило Прентиса. Разве командиры взводов не должны идти впереди своих взводов? Но в таком случае командиры рот должны вести роты, то же и командиры батальонов, и генералы; нет, что-то он совсем запутался. Он позволил себе опустить винтовку прикладом на землю, дав отдых мышцам правой руки, и с вожделением посмотрел на утоптанный снег: если б можно было расслабить колени, соскользнуть по стене и лечь на него.

За углом неожиданно прогремела очередь немецкого автомата, прямо

как в кино: «Тра-та-та-та-та!» Короткая тишина, потом человеческий крик, и следом не такая частая, но более громкая, с оттяжкой, очередь американского ручного пулемета и треск беспорядочных винтовочных выстрелов. Вновь застучал автомат или уже другой, и через несколько мгновений невозможно стало различить отдельные выстрелы: вся улица заполнилась слитным грохотом выстрелов, свистом пуль и визгом рикошетов.

Прентис дрожащими руками подхватил винтовку и устремил взгляд на лейтенанта. Что, черт, он предпримет? Так и будет стоять, прячась за домом? Да, лейтенант не двигался с места, и скоро стрельба прекратилась. Тогда лейтенант обогнул угол и вывел Прентиса и остальных на улицу, затянутую легким дымом от выстрелов и облаками кирпичной ныли. Солдаты, пригнувшись, прятались в дверных проемах или бежали в разных направлениях, раскрасневшиеся от возбуждения; неподалеку впереди санитар стоял на коленях возле солдата, который сидел, привалясь к стене, и улыбался; одна штанина у него была оторвана, открывая красное пятно на бедре. Рядом через улицу медленно шли, сцепив руки на затылке, трое немецких солдат, их вел пулеметчик, нацелив ствол им в спину. Лицо одного пленного, с очень длинными светлыми волосами, свисающими на щеки, было залито кровью.

Было очевидно, что, несмотря на всю пальбу, имела место лишь небольшая стычка, символическое сопротивление немцев перед сдачей в плен; и солдат, получивший ранение в ногу, — как говорилось, «рану на миллион долларов» — был единственной потерей взвода.

— Осел-Гобой, — монотонно бубнил Логан, — вызывает Осел-Пес, Осел-Пес…

Солдаты по двое врывались в дома, выбивая двери прикладами: их целью было обыскать каждый дом квартала на предмет скрывающихся вражеских солдат. Но такова, насколько Прентис мог понять, вообще была логика событий этого утра. Эгет и его штаб теперь шли обратно, к следующему кварталу, очевидно намереваясь проверить, как продвигается наступление другого взвода; и Прентис, который, качаясь, следовал за ними и которого то и дело останавливал очередной приступ кашля, все менее был способен воспринимать происходящее вокруг. Оно, казалось, было лишено последовательности, как в киноленте, которую небрежно разрезали и смонтировали в случайном порядке. Единственное, что требовалось, — это не уснуть на ходу, и вскоре он нашел способ: стал следить за галошами Эгета, как они поднимались и опускались в снегу, иногда медленно, иногда переходили на бег, а то застывали в долгом-долгом ожидании.

Однажды, когда они остановились в небольшом дворе, Прентис позволил себе прислониться головой к стене и сам не заметил, как уснул стоя, очнувшись только при звуке отдаленной пулеметной очереди: он резко открыл глаза и увидел в пяти ярдах от себя немецкого солдата, шедшего прямо на него. Секунда прошла, пока он спрятался за угол и возился с винтовкой, потом наконец понял, что немец безоружен: очередной пленный, пойманный в одном из домов, а за ним шли еще пятеро или больше под конвоем солдата, который, проходя мимо, фыркнул от смеха при виде ошарашенного Прентиса.

Он резко повернулся, ища глазами Эгета. Тот по-прежнему был здесь, но на другой стороне двора и разговаривал со своими людьми. Тут же стояла санитарная машина с распахнутыми задними дверцами — наверно, подъехала, пока он спал, — и санитары, сопровождаемые взглядами Эгета и остальных, несли к ней раненого. Прентис подошел помочь санитарам, которые осторожно ставили носилки в машину. Раненый, укрытый одеялом, лежал очень неподвижно, глаза широко раскрыты, губы белые, лицо обсыпано кирпичной пылью. Из смутного разговора вокруг Прентис понял, что это офицер, батальонный артиллерийский корректировщик, и рана очень серьезная. Но тут на него напал новый приступ кашля, и все поплыло у него перед глазами и исчезло; а когда кашель отпустил, он увидел, что Эгет внимательно смотрит на него.