Дыхание судьбы
Шрифт:
— Почему бы и тебе не отправиться с ними, парень? — сказал он. — Полезай, если хочешь.
И один из санитаров нерешительно придержал дверцы машины.
— Нет, сэр, все в порядке, я останусь.
Едва он это просипел, как тут же пожалел о своих словах. Если б Квинт был рядом и сказал, что в этом нет ничего зазорного, и отправился вместе с ним, он бы поехал.
— Ну, как знаешь, — сказал Эгет, и дверцы машины захлопнулись. — Отправляйтесь!
Позже — или это было раньше, — следуя за Эгетом, осторожно свернувшим за угол на некое подобие площади, он увидел, как тот ничком бросился на землю и вместе с ним остальные, и, только инстинктивно упав тоже, понял, что они попали под обстрел: шершнями жужжали между ними отлетающие рикошетом пули. Спустя какую-то секунду он уже снова был за углом, в безопасности, вскочив и побежав за другими. Последним
— Проклятая колокольня, — сказал он, а Прентис даже не помнил, что вообще видел колокольню. — Чокнутые ублюдки, пытаются подстрелить нас.
Прентис далеко не сразу сумел разгадать, что задумал лейтенант, — послать нескольких стрелков на другой конец площади, чтобы отвлечь на себя огонь снайперов, а затем вызвать гранатометчика с его базукой, чтобы тот ударил по снайперам с этого угла, — но в тот момент он лишь отметил, что гранатометчика зовут Мегилл, что он грязный, что он неуклюже встал на одно колено на углу и базука так грохнула, что заложило уши. Он снова выбежал следом за другими из-за угла и увидел, что и впрямь там была церковь с напрочь снесенной теперь колокольней, на месте которой торчали осколки голой штукатурки и деревянных балок, и над ними вился дымок.
Должно быть, это на той же площади он наблюдал за двумя санитарами-носильщиками, которые рысцой бежали по каменной мостовой, ступая шаг в шаг с мастерством и грацией танцоров, так что их туловища оставались неподвижными, чтобы не трясти ношу, будто велосипедисты, работающие одними ногами. Раненому на носилках было покойно, как на больничной каталке, и Прентис с завистью подумал, что, наверно, это сказочное и приятное ощущение — вот так плыть горизонтально к ожидающему впереди отдыху среди окружающего тебя покоя и заботы. На середине площади санитары остановились и мягко опустили носилки на землю. Отдохнули несколько секунд, широко расставив ноги и упершись руками в колени, как усталые атлеты. Потом так же одновременно присели, подняли носилки, но почти сразу снова осторожно поставили и, склонившись над раненым, тихо приподняли одеяло, проверить, как он. И тут же резко сорвали одеяло, высоко подняли один конец носилок и вывалили тело в снежную слякоть. Даже не оглянувшись на него, они повернулись и помчались обратно, один из них взвалил трясущиеся носилки на плечо, а другой бежал рядом. Куда только девались вся слаженность движений и заботливость: они бежали тяжело и неуклюже, как измученные трудяги.
К полудню распогодилось и стало почти тепло. Снег быстро таял, с крыш капало, и потное лицо Эгета было в грязных разводах. На улицах стали появляться небольшие группки местных жителей, выглядевших нелепо в такой обстановке. Они робко выходили на тротуары, заговаривали с солдатами, видимо пытаясь объяснить, что немцы все покинули городок, солдаты же криками и жестами загоняли их обратно в подвалы.
Где-то днем, пока Эгетовы галоши шаркали по какой-то другой улице, короткий минометный обстрел заставил всех броситься в подвал ближайшего дома. Прентис, почти теряя сознание от толкотни, услышал чей-то вопль и сперва подумал, что человека ранило, но оказалось, это был вопль восторга: дальняя стена подвала была до потолка тесно заставлена бутылками с вином. Неприятно было смотреть, как лейтенант Эгет и его люди долго, уже и обстрел прекратился, сидят на полу и жадно пьют с вороватой радостью школьников, прогуливающих школу. Кто-то протянул Прентису бутылку, и он поспешно приложился к ней, будто это было единственное лекарство в мире, которое могло его спасти. После первого глотка его всего передернуло, но тут же чудесное, возвращающее силы тепло разлилось в груди и спине, и он понял: если Эгет быстро не прогонит его из подвала, он будет пить и пить, пока не свалится, бесчувственный, на пол. Но едва ему захотелось, чтобы случилось именно так, — едва в нем загорелась надежда, что все это может означать успешное завершение «атаки» и они до вечера будут праздновать, — как Эгет встал и повел их снова наверх, на солнце, а Логан опять забормотал в рацию свою ослиную тарабарщину.
Наверное, это было вскоре, поскольку еще не прошло благотворное действие вина, — когда Прентиса первый раз за весь день использовали как вестового; и он благодарил Бога, что среди провалов его памяти сохранился, словно случайно, смутный намек на то, где должен был бы находиться брюэровский второй взвод. Пришлось долго бежать, временами переходя на быстрый шаг, по улице, огибавшей городок по периметру, которая, по его предположению, должна была служить главной линией обороны от возможного контрнаступления; именно здесь были размещены пулеметные позиции роты. Передав сообщение, он устало тащился обратно по той же улице, когда ему пришло в голову, что где-то тут должен быть Квинт. Людей на первой пулеметной точке он не знал; но потом он увидел его: тот стоял в окне первого этажа, положив ствол своего пулемета на подоконник. Стоял один, набросив на себя малиновое стеганое одеяло, снятое с кровати, похожий на индейца, и улыбался.
— Эй, вестовой! — хрипло окликнул он.
Прентис подошел ближе и остановился под окном, глядя на него.
— Как себя чувствуешь?
— Не знаю, наверно, все так же. А ты?
— Пожалуй, чуток получше, кажется.
— Я видел, как ты несся там, — сказал Квинт. — Но я в любом случае страшно рад, что сижу на одном месте.
— Понятно.
— Я слыхал, артиллерийского корректировщика убили.
— Нет, не убили, я видал его. — Прентис испытал легкую гордость оттого, что знает то, чего Квинт не знает. — Хотя его здорово ранило. — Помолчав, он спросил: — Как думаешь, контратака будет или нет?
Он сразу сообразил, что от такого вопроса Квинт может опять разозлиться («Я что, гадалка, Прентис? Катись со своими вопросами!»), но, к его удивлению, тот ответил прямо:
— Трудно сказать. Я почему-то сомневаюсь. Я бы на их месте точно не пробовал бы.
— Я тоже. Ладно, я лучше пойду.
— Слушай, Прентис. — Квинт перегнулся через подоконник и протянул чистый кусок солдатского одеяла. — Я раздобыл лишнее одеяло и разрезал его на три части, чтобы использовать как шарф. Вот так сложишь его, смотри, и обернешь вокруг груди. Я так сделал. А не то обернешь голову, если хочешь. Сейчас, конечно, не очень холодно, но может снова похолодать.
— О, спасибо. Это… это замечательно. — Прентис взял одеяло и замотал горло. — Большое спасибо!
— А третий кусок отдам Сэму, если получится увидеть его.
— Замечательно. Отличная мысль.
Он топтался, потупив глаза. Ужасно хотелось сказать: «Послушай, Квинт. Теперь я готов. Если ты еще хочешь пойти в санчасть, я тоже пойду». Но непривычная душевная заботливость Квинта была слишком нова и драгоценна, чтобы рисковать. И он только и сказал:
— Ладно, еще увидимся. Береги себя.
— Ты тоже, — ответил Квинт.
И Прентис, изо всех сил стараясь идти вразвалочку, как бывалый вояка, двинулся по улице, уверенный, что Квинт будет стоять и смотреть ему вслед, пока он не скроется из виду. Обернулся, чтобы убедиться в этом, и оказался прав. Он помахал, Квинт поднял в ответ руку, и малиновое стеганое одеяло соскользнуло с его плеча.
Но этот освежающий глоток, этот краткий просвет был первым и последним в тот необычно теплый, сырой день. Потому что все остальное время он слышал пулеметные очереди и не испытывал ни любопытства, ни интереса, с чьей стороны ведется стрельба; он смотрел на говорящего Эгета и не понимал, что тот говорит, словно все слова превратились в бессмыслицу вроде ослиных позывных Логана. В какой-то момент, идя за Эгетом по переулку и переходя пустой участок, усыпанный битым камнем, он обнаружил, что Эгет пьян. В болтающейся руке лейтенант держал бутылку «Хеннесси» и напевал на мелодию «Свинг в час ночи»: [21]
21
«One O’clock Jump» — джазовый стандарт, сочиненный Каунтом Бейси в 1937 г., стал не только визитной карточкой его оркестра, но и вошел в список так называемых мелодий столетия.
Он снова и снова повторял песенку, пока она не стала для Прентиса единственной реальной вещью, единственной путеводной нитью среди поворотов, чередующихся разрушенных домов, бегущих людей, кирпичной пыли и капели с крыш. Однажды перед ним возникло отчетливое, крупным планом, лицо Логана, кричащего на него — явно ругаясь, как тогда, в последнюю ночь на дороге, — но он не мог понять смысл его слов.