Дым отечества
Шрифт:
– Да.
Она взяла его под руку, и они медленно пошли обратно.
Вдруг она запела тихим, но сильным голосом «Мисяцу ясный», но оборвала после первого куплета и замолчала.
– Вот я и запела, – сказала она.
– Пойте еще.
– Не могу.
– Вы украинка?
– Нет. Но я родилась в Харьковской области, возле Купянска. Знаете Купянск?
– Знаю, – сказал он. – Я там отступал в прошлом году.
– И я тоже, – сказала она.
– Совпадение.
– Почему совпадение? – сказала она. –
– Катя!
– Ну что?
Она сказала это устало и грустно.
Ему хотелось сказать ей: «Катя, милая Катя, как вы мне нравитесь». Но то, как она ему сказала: «ну что?», помешало ему.
– Ничего, – сказал он.
– А я думала, вы мне скажете что-нибудь еще, что вы меня любите или вообще еще что-нибудь такое…
И оттого, что она почти угадала его мысли, ему стало неловко.
– Нет, я не хотел этого говорить вам.
Она, как показалось Басаргину, нарочно улыбнулась и посмотрела ему в лицо. Он не улыбнулся. Лицо его было печальным.
– Простите, – сказала она искренне, – я не хотела вас обидеть. Мне просто вспомнилось прошлое. Пять минут назад мне казалось, что его нет, а оно есть. Пойдемте.
Теперь она шла немножко впереди него. Ничего не произошло, но в его сердце было ощущение чего-то разрушенного. И хотя она не сказала ничего обидного, но он чувствовал себя сейчас обиженным и насильно отдаленным от нее. А она шла порывисто и угрюмо, как человек, который боится расплакаться от неожиданно проявленной к нему нежности.
Эта неожиданная нежность с каждым шагом все усиливалась в душе Басаргина и наконец стала такой большой, что он уже твердо знал: он не может ей сказать то, что мог сказать всего пять минут назад: «Катя, милая Катя, как вы мне нравитесь». Это было бы уже слабее того, что он сейчас чувствовал.
– Что вы молчите? – наконец спросила она, когда они на обратном пути взобрались на железнодорожную насыпь.
– Просто так, молчу, и все, – грубовато ответил он.
Она встала на колени и, вытянув шею, приложила ухо к рельсу.
А ему почудилось, что она положила голову на плаху, и, подумав так, он испугался, что ее могли убить вчера и третьего дня и могут убить завтра.
– Встаньте! – крикнул он.
Она поднялась и удивленно посмотрела на него.
– Почему?
– Так просто.
– Я слушала, – сказала она. – Рельсы молчат. А завтра перед тем, как придет поезд и привезут нам орудия, рельсы уже задолго начнут гудеть. Я люблю слушать, как они гудят. Как провода, но тише. Я железнодорожница. Я родилась и выросла на маленькой станции. Прямо у линии. Вы никогда не жили на такой вот маленькой станции?
– Нет.
– А я жила до восемнадцати лет. У меня была очень глупая юность. Вы даже не можете себе представить, какая глупая.
– Расскажите.
– Сейчас не хочется.
Повернувшись
– И провода не гудят, – сказала она, оборачиваясь к нему.
– Оборваны, – сказал он.
– Совершенно правильно, – рассмеявшись, ответила она и сбежала с насыпи. – Ну, идемте. Или, вернее, вы идите, а я пять минут посижу здесь одна.
– Почему?
– Очень просто: потому что я не хочу возвращаться отсюда в штаб дивизиона вместе с вами. Или прикажете идти с вами?
– Нет.
– Тогда идите.
Она села, охватив руками колени, а он пошел не оглядываясь.
Потом было два месяца боев все замедлявшегося наступления, осенней распутицы и усталости, по временам переходившей всякие границы возможного. За эти месяцы он видел Катю, наверное, не больше десятка раз.
– Товарищ капитан, командир второй батареи отказывается эвакуироваться, а ранение тяжелое.
– Как тяжелое? Только что говорил с ним по телефону.
– А он лежит у телефона. Прикажите ему эвакуироваться.
– Сейчас прикажу.
– Товарищ капитан, дайте «виллис» отправить белье в банно-прачечный отряд.
– Нет у меня «виллиса», сломался.
– А вы – орудийный.
– Не могу дать от орудия.
– А вы – от поврежденного, из первой батареи.
– Поврежденного? Все вы знаете.
– Товарищ майор (в конце сентября ему присвоили звание майора), смеряйте температуру.
– Это еще зачем?
– Я ручаюсь, что у вас сейчас не меньше тридцати девяти; вы, по крайней мере, уж пятый день больны.
– Ничего, я уже поправляюсь. Поздно заметили.
– Я вам говорила еще третьего дня.
– Третьего дня мне было некогда, а теперь я уже все равно поправился. Спасибо, вы свободны.
Вот, в сущности, и все, что было за эти два месяца, – все сказанные слова. А несказанные было невозможно сказать: и некогда и нелепо.
«Я вас люблю», ну и что дальше? «Я вас люблю, давайте поженимся и будем дальше всю жизнь вместе…» Какую жизнь? Где вместе? «Поедемте со мной в Смоленск, я там преподаю в Индустриальном институте, у меня там мать, брат, квартира на улице Ленина…» И ничего он не преподает. И институт эвакуирован на Урал. И в Смоленске немцы. И о матери ничего не известно уже третий год. И брат где-то воюет, если еще жив. И квартира, где они жили, наверно, взорвана или сожжена.
Нет, все это были только пустые мысли, невольно и нестройно лезшие в голову. А может, даже и просто никчемные мысли. Ведь она могла ответить: «А я вас не люблю»; или: «Не будем сейчас говорить об этом, сейчас война»; или еще что-нибудь в таком роде.