Дыра
Шрифт:
— Грандиозно! — сказали члены комитета.
— Да, что-то в этом есть… — согласился Тюдчев. — А кто будет делать?
— Я. Моя идея, я и воплощу.
— Ну, это несерьезно! — сказали члены комитета. — Для такого замысла Роден нужен. В крайнем случае, Церетели. Но Церетели далеко, да у нас и денег таких нет.
— Я готов бесплатно, в дар родному городу!
— А, бесплатно! Тогда другое дело. Пусть попробует, — сказали, перемигиваясь друг с другом, члены комитета.
— Бесплатно валяйте, — поймав общее настроение, согласился Тюдчев. — Только не так, как вы к 70-летию Брежнева бюст сделали, он в профиль на нашего тогдашнего первого секретаря горкома был похож.
— Так я же с него и лепил профиль! — простодушно признался старичок-архитектор, сел на место, успокоился и снова задремал.
«Тоже
Вдруг представился ему какой-то остров… в океане… весь в огнях, с огромной светящейся аркой посередине, на которой разноцветными лампочками написано: «Добро пожаловать на Остров Миллениум!»… Слева от арки — тоже весь светящийся — отель… справа — целый городок развлечений, под аркой — многометровая, украшенная огнями и гирляндами елка… На острове много людей, они веселятся, играют в снежки и катаются на санках с «Русских горок»… А ближе к 12 часам все подтягиваются на берег и смотрят в глубокую, непроницаемую темноту океана и неба и ждут — вот сейчас пробьет двенадцать, и откуда-то оттуда, с востока, придет новый век и с ним новое тысячелетие…
— Нет, господа, это невозможно! — донеслось из читального зала. — Я отказываюсь составлять «десятку». Что такое «десятка»? Это категорически мало для России, у нас в XX веке были сотни и даже тысячи выдающихся людей в самых разных областях гуманитарной деятельности. А если «десятка», то приходится выбирать всего одного! Вы только подумайте — одного ученого, одного писателя, одного героя! Это невозможно! Если кто-нибудь может назвать одного-единственного писателя — пожалуйста! Я — не могу! — С этими словами историк Антиппов сел на место и переплел на груди руки, всем своим видом показывая, что он их умывает.
— Горький, — сказал архивариус Усердов. — Матерый человечище!
— Лично я бы выбрал братьев Стругацких, — сказал Тюдчев.
— Лучший русский писатель XX века, несомненно, — Булгаков, — сказала дама, сидевшая в нише стены, под портретом Гоголя.
— Вот видите! — обрадовался Антиппов. — То же самое и с учеными, и с героями. Ну кто у нас главный герой XX века? Кто? Я не берусь сказать!
— Чапаев!
— Вы бы еще Пугачева вспомнили!
— Маршал Жуков!
— Гагарин! Тут и думать нечего, Гагарин — символ XX века!
— Без маршала Жукова не случилось бы и Гагарина!
— Все это спорно, спорно, господа! — воскликнул историк Антиппов. — Но знаете, к какому я пришел открытию? Что в нашем двадцатом веке на самом деле содержится два разных века, и выдающихся людей надо выбирать отдельно в первой половине века, и отдельно — во второй. Разные времена, разные исторические и культурные обстоятельства, разные художественные критерии.
— Что же вы предлагаете?
— Предлагаю составить не один, а два списка, так сказать, две «горячие десятки». Пусть в первой половине века будут свои кумиры и герои, а во второй — свои. По крайней мере не придется сравнивать Циолковского с Сахаровым, Булгакова с Солженицыным, а маршала Жукова с Гагариным.
— А вот интересно, кто у вас получается лучший политик XX века?
(Тут совсем было заскучавший Гога-Гоша навострил уши и даже придвинулся поближе к окошку.)
— Спросите что-нибудь полегче.
— Ну все-таки?
— Вообще-то политической номинацией занимался не я — Олейнер.
— Я думаю, — с готовностью отозвался редактор несуществующей газеты, — что политиков не следует оценивать по принципу «лучший — худший», а только по степени того влияния, которое они реально оказали на процесс общественного развития. И в этом случае придется нам с вами признать, что в первой половине века такой фигурой был Владимир Ильич, а во второй, извините, — Михаил Сергеевич, как бы мы с вами к каждому из них ни относились.
Тут сам собой возник спор об отношении к названным политикам, в результате которого все со всеми переругались, но ни к чему определенному так и не пришли.
Странная мысль посетила тем временем Гогу-Гошу. Он вдруг подумал, что как бы это было хорошо — оказаться в десятке самых выдающихся людей века. Ну пусть не в десятке, а в сотне. А что? В сотне — это вполне реально. Сколько это может стоить? Да сколько бы ни стоило! Сто самых выдающихся людей XX века! «Звучит!» — повторил он про себя только что слышанное слово. Ему захотелось вдруг выйти из своего укрытия и явиться членам комитета. Но что он им скажет? «Вот вы тут спорите, кого считать самыми-самыми, а между прочим, один из них перед вами, прошу любить…» Он вообразил, как вытянулись бы у них физиономии. Кто, что, откуда? А он даже представиться как следует не сможет, потому что до сих пор еще не вспомнил свою фамилию. (Подонки, негодяи, ничтожества…) Ладно, посидим, потерпим, когда-ни-будь же закончат они толочь эту воду. Он прикрыл глаза и снова увидел остров в океане, светящийся отель, одетых в вечерние платья дам, бегущих прямо по снегу в изящных туфельках и накинутых на голые плечи длинных шубах к нему навстречу и спрашивающих его: «Это вы придумали так замечательно все устроить?»
Ураган иссяк так же быстро, как начался. За окнами враз стихло и просветлело. Вскоре стали расходиться и члены «Комитета-2000». Подождав, пока в читальном зале не останется никого, Гога-Гоша спустился вниз, но входная дверь уже была заперта. Он походил по вестибюлю и обнаружил под лестницей еще несколько ступенек вниз, в полуподвал, спустился и нашел там маленькую дверцу, выходящую во двор. Поднажав на нее плечом, Гога-Гоша почти вылетел на улицу — дверца держалась на одном крючке.
На тротуаре, и особенно на проезжей части, было чуть не по щиколотку воды, в которой плавали ветки деревьев, обломки с крыш и прочий мусор. Гога-Гоша брел по воде и думал, что как-то все это странно: в такой дыре, где даже аэропорта нет и поезда не ходят, где, судя по всему, что ни день, то или пожар, или наводнение, находятся люди, которые среди всего этого хаоса спокойно сидят и как ни в чем не бывало рассуждают. И про что? Про итоги века, видите ли! Про то, кто лучший поэт, кто первый герой…
— Мне бы их заботы! — сказал вслух Гога-Гоша, переступая через очередную ветку и оглядываясь по сторонам.
Он уже добрел до площади, которая была похожа теперь на маленькое озеро. По озеру, лежа на боку, плыла будка «Ремонт часов». Гога-Гоша обошел ее и остановился перед высокой и совершенно глухой кирпичной стеной. И как только он остановился, за стеной зашлись страшным лаем собаки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой кое-кто строит планы свержения городского мэра
За кирпичной стеной, в здании с серыми шторами, скрывавшими от прохожих происходящее за окнами, текла тем временем своя жизнь. Здание это принадлежало городской мэрии.
Сам мэр, Христофор Иванович, был человек немолодой, давно от своей должности уставший, вечно всем и всеми недовольный. Однако он так свыкся со своим положением, что стал думать, будто был мэром всегда, мэром родился и мэром должен умереть (хотя умирать он пока не собирался). В своем рабочем кабинете на втором этаже Христофор Иванович появлялся раза два в неделю, по понедельникам и пятницам, часу в одиннадцатом утра, вызывал к себе одного-двух чиновников, справлялся у них о том, что происходит в городе, и, узнав, что ничего особенного не происходит, отпускал со словами: «Ну, смотрите же, чтобы все было хорошо». После чего выпивал стакан чаю и уезжал домой. Со временем ездить туда-сюда стало казаться ему утомительным (был он человек грузный и болел ногами), и он решил перебраться в мэрию на постоянное жительство, для чего с нижнего этажа были выселены все чиновники, а те, что сидели наверху, уплотнены, и в нижнем этаже стала как бы личная резиденция мэра. Там был у него любимый диван, на котором он лежал в теплом халате и мягких тапочках и куда супруга его Антонина Васильевна подавала ему чай с капустными пирожками собственной выпечки. Случалось, что Христофор Иванович и вовсе не вставал со своего дивана, не по нездоровью, а так, от общей усталости. В такие дни Антонина Васильевна сама поднималась в рабочий кабинет, где от лица Христофора Ивановича давала чиновникам всякие поручения, присовокупив к ним заодно и какое-нибудь свое — вроде того, например, чтобы доставили ей капусты.