Дюма
Шрифт:
В декабре он выехал из Чехии в Австрию, потом Пруссия, лекции в основном о России, прием прохладный, под Новый год — Венгрия: там встречали восторженно, Академия наук его чествовала, граф Одон Сечени, покровитель пожарных, произвел его в почетные пожарные. Домой вернулся 9 января 1866 года. Гонкуры, 14 февраля: «В разгар беседы вошел Дюма-отец, при белом галстуке, огромный, запыхавшийся, счастливый, как преуспевающий негр… Рассказывает о Пеште, где его драмы играли на венгерском языке, о Вене, где император предоставил ему для лекции зал во дворце, говорит о своих романах, о своих пьесах, которые не хотят ставить во Французском театре, о запрещении его „Шевалье де Мезон-Руж“, и потом еще о „ресторации“, которую хочет открыть на Елисейских Полях на время Выставки [31] … Я, огромное я, переливающееся через край, но блещущее остроумием и забавно приправленное детским тщеславием…» «Путешествие по Венгрии» Дюма публиковал в «Новостях», дела у газеты шли плохо, Нориак хотел ее продать, Дюма взял управление на себя. Жить они с Мари стали на бульваре Мальзерб (о нем он в юности писал оду), 107, этаж, разумеется, четвертый. Не очень престижно, зато рядом парк. Устраивался, как старик, навсегда, сказал, что это его последний дом, обещал, что роскоши в нем не будет. Но она была: кровать с гербом, дорогая посуда, масса картин;
31
Всемирная выставка в Париже (1867).
Он мечтал возродить Исторический театр, разместил в газетах письмо «К знакомым и незнакомым друзьям»: на рекламу надо 20 тысяч франков, у него их нет, но он надеется, что люди соберут полмиллиона; сетовал, что драматическое искусство рушится — «все бегут от красоты и простоты», — но он заставит зрителей вернуться. «Пусть люди… придут ко мне и скажут: „Мы хотим два билета в новый Исторический театр, чтобы наши сыновья могли аплодировать тому же, чему аплодировали их отцы!“» А когда-то он смеялся над классиками, желавшими, чтобы «сыновья рукоплескали тому же, чему и отцы», — старость… Обещал, что взносы будут храниться у лучшего банкира и что он берет финансовую ответственность на себя. Но ему почти ничего не дали; крупный взнос сделал лишь Политехнический институт. Тогда он опубликовал другое письмо — «К читателям Парижа, 89 департаментов Франции и всего мира», взывал и к императору — ответа не было, грустил, стал писать биографию Нерваля, фрагменты публиковал с 19 марта по 4 мая в газете Мийо «Солнце» под названием «Последние любовные увлечения. Новые воспоминания»: о смерти Нерваля, матери, Фердинанда Орлеанского, о женщинах — Эмили, Фанни, Эмме Манури-Лакур (под вымышленными именами). Прервавшись на описании похорон Фердинанда, 16 мая Дюма с дочерью уехал в Неаполь. Виктор Эммануил хотел отобрать у Австрии Венецию, а прусский канцлер Бисмарк — ряд германских земель (Германия тоже была раздроблена); они заключили союз. Весной 1866 года отношения Пруссии и Австрии обострились из-за территории Шлезвиг-Гольштейн. Италия готовилась воевать. Хотелось с ней попрощаться — мало ли что.
В Неаполе пробыли до того, как 8 июня начались боевые действия, потом уехали во Флоренцию. 17 июня была объявлена война. Не помнящий зла Гарибальди предложил Виктору Эммануилу свои услуги; его назначили командовать двадцатью батальонами волонтеров и послали в Южный Тироль. Дюма свозил дочь в Венецию и Болонью, потом она уехала домой, а он 25 июня прибыл в Феррару, где был штаб итальянского командования. Накануне состоялась битва при Кустоцце, итальянцы были разбиты, но 29 июня при Лангензальце пруссаки уничтожили армию союзника Австрии королевства Ганновер, а 3 июля разбили австрийцев при Садове и те отозвали силы с итальянского фронта. 14 июля в Ферраре состоялся военный совет, Виктор Эммануил, испугавшийся своего страшного союзника, заговорил о мире. 16 июля пруссаки взяли вольный город Франкфурт, Гарибальди в 20-х числах был близок к тому, чтобы выбить австрийцев с территории Италии. Но 24 июля Виктор Эммануил подписал перемирие; Гарибальди вновь «кинули». Унижен был и Луи Наполеон: он содействовал союзу Италии с Пруссией, хотел получить территориальное вознаграждение, но Бисмарк отверг его притязания и того гляди нападет. А воевать Луи Наполеон не мог: армия развалилась; отозвал войска из Мексики и Рима, но этого мало. Сам он, 58-летний, всегда энергичный, спортсмен, прихварывал, казался стариком. И этого человека одни из нас столько лет обожали, другие боялись до обморока? В Париже, как всегда в периоды смут, возникла «третья партия» — очень умеренные реформаторы, пытающиеся не допустить революции и спасти власть. Дюма о таких писал не раз: беда королей в том, что они никогда советам таких людей не следуют. «Третья партия», возглавляемая депутатом Эмилем Оливье, говорила, что надо соединить «порядок» со «свободой», — Луи Наполеон ее привечал; осмелев, она предложила дать палате право интерпелляции — депутатских запросов, на которые министры обязаны отвечать, но император это безобразие пресек, издав 14 июля указ, вообще запрещающий нижней палате обсуждать государственное устройство. Началась Фронда: злословили, пересказывали запрещенные памфлеты Гюго, Гамбетта стал кумиром молодежи. Когда интерес к политике становится хорошим тоном, это еще ничего; когда его отсутствие становится дурным тоном — что-то будет…
Во многих биографиях Дюма говорится, что он в июле 1866 года посещал Франкфурт и поля сражений, Садову и Лангензальце; эта информация взята из «Последних лет Дюма» Ферри, но ничем больше не подтверждена; известно, что он совершил такую поездку девятью месяцами позднее, так что Ферри, видимо, перепутал, и 9 августа Дюма вернулся в Париж из Италии. 23 августа заключен мир: Италия получила Венецию, Пруссия — Гольштейн, Франция — ужасного соседа. «Тот, кто не бывал в Пруссии, никогда не представит себе той ненависти, которую питают к нам ее жители. Она сродни навязчивой идее и мутит здесь даже самые ясные умы. В Берлине полюбят лишь того министра, который даст понять, что в один прекрасный день будет объявлена война Франции… Эта глубокая, застарелая, неистребимая ненависть к Франции неотъемлема от самой здешней почвы, она витает в воздухе. Откуда она происходит? Возможно, с тех времен, когда галльский легион в авангарде римских войск вошел в Германию… или попробуем обратиться ко временам Росбахского сражения [32] , но такого рода исторические отступления доказывают, что у пруссаков очень плохой характер, ибо именно тогда они нас разбили. Их ненависть, видимо, легче объяснить, справившись о более близких событиях: военной слабости учеников Фридриха Великого, которую они проявили в сравнении с нами после пресловутого манифеста, когда герцог Брауншвейгский пригрозил Франции не оставить камня на камне от Парижа. И в самом деле, в 1792 году хватило лишь одной битвы при Вальми, чтобы выставить пруссаков из Франции».
32
Битва между франко-австрийской и прусской армиями в 1757 году.
Дюма в книгах о революции «проскакивал» тогдашнюю войну с пруссаками, теперь решил писать о ней, собрался за материалами в Вилле-Котре, но отложил отъезд из-за гастролей Айры Олдриджа, знаменитого американского актера-негра, несколько раз с ним обедал и писал о нем в «Газетке». В начале сентября уехал в Вилле-Котре, потом в Суассон, и там изменил планы. Он виделся с родственниками Марии Лафарг (она была помилована в 1852 году, вскоре умерла, посмертно вышли ее книги «Воспоминания» и «Часы заточения»), они отдали ему ее письма. Дюма предложил роман о ней «Газетке», та отказалась, он решил печатать у себя в «Новостях», сделал рекламу: приехал журналист, взял интервью у «нашего прославленного» и написал, что читатели «умоляли» о романе. Дюма собрал все, что писал о Лафарг в мемуарах и периодике, обильно цитировал ее книги — получилась не биография, а нечто такое, что одобрили бы Гонкуры, не будь они предвзяты: натуралистически-психологический роман в духе их собственной «Жермини Ласерте». Дюма, возможно, сам не заметил, что пишет новым языком — языком анализа, лишь изредка окрашенным сантиментами. «Несчастье Марии Каппель состояло в том, что ее никогда не понимали и не одобряли близкие, жившие рядом с ней. Гордыня ее была слишком велика, вполне возможно, куда больше всех ее заслуг и достоинств». Ее отдали в школу: «…повели в бельевую, где раздели, как раздевают осужденных в тюрьме или послушниц перед постригом… Увидев себя в зеркале в новом одеянии, девочка разразилась рыданиями и стала звать мать.
— Мама! — кричала она. — Мама! Мама!
Мужество ее ослабело, гордость поколебалась.
Мадам Каппель открыла дверь, маленькая Мария готова была броситься в ее объятия, но баронесса приложила все усилия, чтобы сохранить суровость и помешать бурному изъявлению чувств. Она поцеловала дочь, украдкой уронила слезинку, которую девочка все же должна была увидеть, попрощалась и ушла. Мария бросилась с рыданием на кровать, которую ей отвели, кусала простыню, чтобы заглушить крики, и считала себя самым одиноким и несчастным ребенком на свете. В эту минуту в отношениях матери и дочери возникла глубокая трещина. Ох уж эти трещины, они так легко становятся рвами, а потом и бездонными пропастями». Дальше — смерть отца: «Если бы отец остался в живых, кто знает, что вышло бы из этой сложной двойственной натуры? Может быть, поэт? …Найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный».
Марией занимался дед, она читала мужские книги, в 1830 году, в 14 лет, рассуждала о революции как взрослая. Умерли дед и мать — стала приживалкой в богатом семействе и была обвинена в краже. Дюма объяснял это клептоманией, болезнью, а не «пороком», болезнь — депрессией, депрессию — невозможностью реализоваться: «Ей нужен был простор и возможность свободно дышать. А ей предлагали тесное пространство дома, из нее хотели сделать хозяйку, которая вяжет чулки детишкам и шьет рубашки мужу… Она открыто бунтует против социальных условностей, но если мужчина может порой преодолеть их богатством или гениальностью, то женщина неизбежно потерпит в этой борьбе поражение». Она не была сильной. Дюма советовал идти в актрисы — отказалась, намекала, что не прочь выйти за него или за кого-нибудь, кто даст ей жизнь, которой она хотела. «Спустя неделю я узнал, что она вышла замуж за хозяина железоплавильного завода… женщина, привыкшая к утонченному обхождению, к искусству изысканной беседы, осталась наедине с мужчиной, который приобрел ее в собственность»: шлепки при людях, изнасилование. «Только развод, вновь вернув свободу двум столь не похожим друг на друга людям, как Мария Каппель и Шарль Лафарг, мог сделать их счастливыми. Но развод во Франции отменен».
Она убила мужа, в этом Дюма не сомневается: «Я достаточно изучил ее характер, ее нервную организацию… Я проверял и перепроверял свой вывод, но убежденность моя оставалась неколебимой». Но поскольку одни люди страдают сильнее других, то и наказание могло бы быть соразмерным. «Медики изобрели хлороформ — это обеспечивает равенство перед болью… Законодатели 1789, 1810, 1820, 1830, 1848 и 1860 годов неужели не могли позаботиться о духовном хлороформе, уничтожающем неравенство в отношении душевной боли?» Из тюрьмы она ему писала, просила защитить. Он отвечал: «Я не только не убежден в Вашей невиновности, но, напротив, убежден, что Вы виновны, так как я могу защитить Вас. Бог будет не на моей стороне. Но поймите меня правильно, Мария. Не считая Вас невиновной, я считаю, что Вы достойны прощения, и с завтрашнего дня буду делать все, чтобы добиться для Вас помилования… Если Вы виновны, заточение будет для Вас искуплением. Если невиновны, Ваше мученичество станет образцом… Ваша книга, если Вы напишете книгу о Вашем заточении… откроет какую-то истину…» Лафарг последовала совету и, по ее словам, бывала счастлива и в тюрьме — когда писала.
Роман «Мадам Лафарг» печатался в «Новостях» с 26 сентября по 1 ноября 1866 года. Не оценили. И Леви его издавать не захотел. Годом раньше Гонкуры издали «Жермини Ласерте» — та же история. Пишешь по старинке — ругают, по-новому — ругают… Что же делать-то?
«Новости» умирали, нужна новая газета, ежедневная (он так и не понял, что нужен новый управляющий газетой). Жирардену: «Вы мне позволили сообщить в Вашей газете о возрождении „Мушкетера“. В субботу, в два часа, он выйдет из печати. Одной из главных изюминок первого номера будет статья против Вас, в ответ на Ваши атаки против того, что Вы называете мелкой прессой, — она угрожает стать большой, если уже не стала». Первый номер «Мушкетера» вышел 10 ноября — в нем допечатывалась «Мадам Лафарг»; с 18 ноября выходил «Красный сфинкс» под названием «Граф де Море» и «Граф де Маццара», перевод книги Петручелли де ла Гаттина. Вроде бы дело пошло. Можно садиться писать о войне с пруссаками и — Дюма наконец созрел для этого — о Наполеоне. Он называл источники: Тьер, Мишле, мемуары Нодье, генерала Матье Дюма, депутата Этьена де ла Рю и, разумеется, самого Наполеона, архивную переписку. «Одно из главных преимуществ контрреволюций состоит в том, что они снабжают историков документами, которые иначе не были бы получены. В самом деле, когда Бурбоны вернулись во Францию в 1814 году, все наперебой хотели доказать, что участвовали в заговоре или против Республики, или против Империи, то есть предавали родину. Предстояло получить вознаграждение за предательство, и вот мы увидели, как постепенно становятся явными и подтверждаются все заговоры, которые низвергли Людовика XVI с трона и о которых при Республике и Империи мы имели лишь смутное представление, ибо никогда не хватало доказательств. Зато в 1814 году доказательств было уже достаточно. Правой рукой каждый предъявлял свидетельство о своей измене, а левую протягивал за наградой…»
Некоторые материалы, касающиеся войны, ему в государственной библиотеке не дали. Он опять писал императору, хотя тот никогда не отвечал ему, льстил безбожно: «Прославленный собрат… (Луи Наполеон в 1865 году издал книгу о Юлии Цезаре, проводя параллели между ним, Наполеоном I и собой. — М. Ч.) когда Вы задумали описать жизнь победителя Галлов, библиотеки поспешили предоставить в Ваше распоряжение все, чем располагали. Итогом стала книга, превзошедшая остальные по объему содержащихся в ней исторических документов. Я приступил к написанию истории другого Цезаря, которого звали Наполеон Бонапарт, и мне необходимы документы, касающиеся его появления на мировой арене». Никаких документов он не дождался. Жаль, но обойдемся…