Дзержинский
Шрифт:
Наказанные жандармы не новость. За всякий пустяк их сажают в карцер или заставляют стоять под шашкой.
И Дзержинский, наверное, не обратил бы на них внимания, если бы не одно обстоятельство: тот, с ненавистью в глазах, был ему знаком, это он как бы нечаянно устроил ему в туалете свидание с заключенным-радомчанином, а потом, когда отводил в камеру, лукаво посмеивался в усы.
Начальство не сумело выбить из него все человеческое. И в первый же день, когда Ковальчук (так звали жандарма) заступил на дежурство в его коридоре, Феликс заговорил
С Ковальчуком было работать проще, чем с Лобановым. Жандарм по службе повседневно соприкасался с заключенными и всегда мог оправдать свое общение с ними.
И еще несколько листков дневника улетело на волю из X павильона Варшавской цитадели.
А потом на печи в уборной нашли браунинг и патроны. Пошли слухи, что кто-то из заключенных готовил побег.
Несколько дней спустя заменили чуть не половину жандармов. Дзержинский Ковальчука больше не видел. Щель опять захлопнулась. Жандармы запуганы. Все попытки Дзержинского вызвать их на разговор терпели неудачу.
Хранить в тюрьме страницы дневника долго было нельзя. Как бы искусно он их ни прятал, а все равно при обыске в камере его исповедь могла попасть в руки врагов. Феликсу представилась ненавистная, перекошенная в издевательской ухмылке рожа полковника Иваненко.
Нет! Уж лучше отказаться вовсе от дневника, а то, что не успел передать на волю, уничтожить собственными руками.
Дневник спас счастливый случай. Он явился в камеру Дзержинского в облике Алеши Белокопытова, артиллерийского поручика, с которым Дзержинский уже сидел вместе несколько месяцев тому назад.
— Я сам добивался, чтобы меня снова перевели к вам, — говорил, застенчиво улыбаясь, молоденький розовощекий офицер, — надеюсь, вы не очень будете ругать меня за то, что я нарушил ваше одиночество.
— Что вы, Алеша! Рад вас видеть, хоть и возмущен тем, что эти мерзавцы все еще держат вас в тюрьме.
Вся «вина» Белокопытова заключалась лишь в том, что он не донес на своего товарища, принадлежавшего якобы к Всероссийскому офицерскому союзу.
— Я жду, по крайней мере, ссылку. Моя тетушка и невеста хотят следовать со мной, а мне их жаль… — закончил свой рассказ Белокопытов.
— Не расстраивайтесь, — успокаивал его Дзержинский. — Я уверен, что вас держат только для того, чтобы военному суду было кого оправдать.
Дзержинский оказался прав.
— Поздравьте меня, — сказал вяло Белокопытов, возвращаясь из суда после вынесения ему оправдательного приговора. Он так устал и измучился, что незаметно было, радует ли это его или нет.
Вечером пришел жандарм и приказал Белокопытову собрать вещи и идти.
— Алеша, вы исполните мою просьбу? — спросил Дзержинский, помогая ему.
Вместо ответа Белокопытов горячо обнял Феликса…
Белокопытов унес солидную порцию дневника.
А потом настала очередь и самого Дзержинского.
Еще 25 апреля 1909 года судебная палата приговорила его к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на вечное поселение.
«Я уже скоро распрощаюсь с X павильоном, — писал Дзержинский в дневнике 8 августа 1909 года. — 16 месяцев я провел здесь, и теперь мне кажется странным, что я должен уехать отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда, из этого ужасного и печального дома. Сибирь, куда меня сошлют, представляется мне как страна свободы, как сказочный сон, как желанная мечта». Дописав до этого места, Феликс улыбнулся. Он уже был в Сибири и не боялся ее. Пусть думают судьи, что запрятали его туда на «вечное поселение», он-то не собирается там оставаться.
Последние листы дневника Дзержинский вынес из X павильона сам, когда отправился по этапу в очередную ссылку.
Жандарм-вестовой, мирно дремавший на стуле в приемной начальника Варшавского жандармского управления полковника Иваненко, был разбужен страшным грохотом, раздавшимся из-за. дверей кабинета. Еще не понимая со сна, в чем дело, он вскочил и вытянулся по стойке «смирно», поводя из стороны в сторону ошалелыми от испуга глазами. Сидевший за столом у противоположной стены делопроизводитель рассмеялся.
В кабинете бушевал Иваненко. Бурю вызвала телеграмма енисейского губернатора. Рыкающий бас Иваненко проникал даже сквозь двойные двери, обитые дерматином. Он слал кому-то проклятья, смешивая самые страшные русские, украинские и польские ругательства.
Наконец, откричавшись и отдышавшись, Иваненко взял в руки взволновавшую его телеграмму и еще раз прочел сухое казенное извещение о том, что «Феликс Эдмундович Дзержинский, ссыльнопоселенец Канского уезда села Тасеевского, скрылся в половине ноября 1909 года».
Вот и лови после этого опасных государственных преступников, возись с ними, добивайся строгого приговора, а они бегут, едва доехав до места ссылки!
На следующий день поздним вечером в Вильно по Полоцкой улице шел: одинокий путник. Лицо его было скрыто высокой серой папахой, надвинутой на голову по самые брови, и поднятым, воротником тулупа. У одного из домов путник остановился и внимательно осмотрелся — улица была пустынна. Он позвонил. Дверь открылась, и луна осветила женщину средних лет, с удивлением оглядывающую позднего гостя.
— Разве ты не узнаешь меня, Альдона? Впускай же скорей!
В следующую минуту с криком «Фелек!» Альдона кинулась обнимать брата.
Вошли в комнату. И Феликс перешел в объятия Станислава.
Всю ночь проговорил Феликс с сестрой и братом.
Утром Альдона послала своего младшего сынишку в аптеку за краской для волос.
— У меня появилось много седых волос, хочу их покрасить, — ответила она на вопросительный взгляд сына.
Тонио обернулся быстро. И тут ему пришлось еще раз удивиться: мама вместо своих начала красить волосы дяде Феликсу.