Дж. Д. Сэлинджер
Шрифт:
Я чувствовал, как он стоит на порожке душа прямо за моим креслом – заглядывает, дома ли Стрэдлейтер. Стрэдлейтера он терпеть не может и в комнату никогда не заходит, если тот дома. Он, нафиг, вообще никого терпеть не может.
Вот он соступил с порожка и вошел в комнату.
– Здорово, – говорит. Он это всегда говорит так, точно ему неслабо скучно или он неслабо устал. Не дай боже подумаешь, будто он к тебе в гости зашел или как-то. Уж лучше пускай думают, что он заглянул по ошибке, ёксель-моксель.
– Здорово, – говорю, но от книжки даже не оторвался. С таким, как Экли, от книжки оторвешься – и капец. Тебе по-любому капец, но хоть не так быстро.
Он давай по комнате мотыляться – очень медленно и всяко-разно, он вечно так делает, берет вещи со стола и шифоньерки. Всегда берет твои вещи и ну разглядывать. Ух как он иногда на нервы действует.
– Как сражнулись? – спрашивает. Ему просто хотелось, чтоб я бросил читать, раз видит, что мне зашибись. На фехтование ему надристать. – Мы выиграли или как?
– Никто не выиграл, – говорю я. Но не отрываясь от книжки.
– Чего? – говорит. Он вечно заставляет повторять ему все дважды.
– Никто не выиграл, – говорю. А сам косяка даванул, как он у меня по шифоньерке шарится. Он как раз пялился на фотку той девчонки, с которой я в Нью-Йорке ходил, Сэлли Хейз. Как я фотку, нафиг, себе завел, он ее, наверно, уже пять тыщ раз брал и пялился. И, закончив, всегда не туда ставил. Это он спецом. Точняк.
– Никто не выиграл? – говорит. – Это как?
– Я, нафиг, рапиры и все дела в метро забыл. – Я на него по-прежнему не смотрел.
– В метро, елки-палки! Ты их потерял то есть?
– Мы сели не в то метро. Надо было вставать все время, по карте, нафиг, смотреть на стенке.
Он подошел и загородил мне весь свет.
– Эй, – говорю, – ты пришел, и я одну фразу уже двадцать раз читаю.
Любой, кроме Экли, намек бы понял. А он – дулю там.
– И чего, тебя за них платить заставят? – говорит.
– Фиг знает, да и надристать. Сынок, ты бы сел или как-то, что ли? Ты мне, нафиг, свет загораживаешь. – Ему не нравится, если его зовут «сынком». Он мне всегда трындел, что сынок тут, нафиг, я, потому что мне шестнадцать, а ему восемнадцать. Он просто с цепи срывался, когда я звал его «сынком».
Он не сдвинулся. Вот точняк такие и не отходят от света, когда попросишь. Он, конечно, отойдет, но не сразу, не когда просишь.
– Ты чего это читаешь? – говорит.
– Книжку, нафиг.
Он ее пихнул, чтоб посмотреть название.
– Хорошая? – спрашивает.
– Та фраза, которую я читаю, – просто зашибись. – Я тоже бываю язва будь здоров, когда стих найдет. Только он ни шиша не понял. Опять начал по комнате шибаться, вещи брать – и мои, и Стрэдлейтера. Наконец я книгу на пол отложил. С такими, как Экли, ни фига не почитаешь. Невозможно.
Я по креслу вниз немножко сполз и гляжу, как Экли у меня устраивается. Я вроде как утомился от поездки в Нью-Йорк и всяко-разно, зевать начал. Потом стал немножко валять дурака. Иногда я нормально так валяю дурака – ну, чтоб ничего не доставало. Я вот чего – я передвинул этот козырек у кепаря вперед и натянул на самые глаза. Так мне, нафиг, ни шиша видно не стало.
– По-моему, я слепну, – говорю так сипло-сипло. – Миленькая мамочка, здесь все так темно.
– Во чеканутый. Ей-богу, – говорит Экли.
– Миленькая мамочка, дай руку. Ну что, тебе руку трудно дать?
– Елки-палки, дитя малое.
Я начал шариться перед собой, будто ослеп, только ни вставал, ничего. И талдычу:
– Миленькая мамочка, ну что, тебе руку мне трудно дать?
Само собой, я просто дурака валял. Мне такое иногда зашибись. А потом – этого Экли такое достает, как я не знаю что. От него во мне всегда садист такой просыпается. Я его вполне себе часто садирую. Но тут я в конце концов бросил. Сдвинул козырек опять на затылок и расслабился.
– Это чье? – спрашивает Экли. И показывает мне наколенник соседа. Этот тип любую хрень подбирает. Даже бандаж или как-то. Я сказал, что Стрэдлейтера. И Экли кинул его на кровать Стрэдлейтеру. Взял с его шифоньерки, поэтому кинул на кровать.
Затем подошел и сел на ручку Стрэдлейтерова кресла. В само кресло он никогда не садится. Только на ручку.
– Ты где эту хрень надыбал? – И на кепарь показывает.
– В Нью-Йорке.
– Сколько?
– Зеленый.
– Грабеж. – Тут он спичкой ногти начал себе чистить. Экли все время ногти чистит. Даже как-то умат. Зубы у него словно мхом поросли, уши грязные, как не знаю что, а вот ногти он всегда чистит. Наверно, считает, что от этого будет четким парнем. И за чисткой еще раз поглядел на мой кепарь. – Елки-палки, да мы в таких дома стрелять оленей ходим, – говорит. – В такой только оленей стреляют.
– Фиг там. – Я снял кепарь и посмотрел. И как бы глаз прижмурил, будто целюсь. – В таком стреляют людей, – говорю. – Я в этом кепаре людей стреляю.
– А предки знают, что тебя выперли?
– Не-а.
– А где вообще этот Стрэдлейтер шляется?
– На стадионе. У него свиданка. – Я зевнул. Зевал я прям на всю комнату. Во-первых, потому, что, нафиг, жара. А от нее спать хочется. В Пенси либо дубак смертельный, либо дохнешь от жары.
– Уматный Стрэдлейтер, – говорит Экли. – … Слышь. А дай-ка мне ножницы на секундочку, есть? Где-нибудь под рукой?
– Нету. Я уже все сложил. В шкафу наверху.
– Ну достань на секундочку, чего ты? – говорит Экли. – Мне тут заусенец отрезать надо.