Дж. Р. Р. Толкин
Шрифт:
Именно так и был сделан самый первый шаг в создании монументального «Легендариума», свода собственных мифов и повествований. Читая англосаксонскую поэму «Христос» Кюневульфа, Толкин натолкнулся на строки, вызвавшие у него прилив неожиданных чувств: «Радуйся, Эарендел, светлейший из ангелов, к людям над средней землею посланный». Персонаж неоконченного романа «Notion Club Papers» Лаудэм говорит по поводу своей встречи с этой строкой: «Когда я натолкнулся на эту цитату в словаре, то ощутил любопытную вибрацию, как будто что-то шевельнулось во мне, наполовину пробудившись ото сна. Нечто отдалённое, странное и красивое было за этими словами, насколько я сумел уловить, нечто далеко за пределами древнего английского. Теперь, конечно, я знаю больше. Цитата происходит из Христа; хотя с точностью не очевидно, что автор имел в виду. Но, думаю, нисколько не непочтительно будет сказать, что её любопытным образом трогающее качество может происходить из некоего более старого мира».
Насколько эти слова автобиографичны, можно судить по письму самого Толкина от 1967 г., где он пусть сдержаннее, но говорит о том же самом: «Имя «Эарендил» на самом деле (что очевидно) происходит от англосаксонского Earendel. Впервые профессионально взявшись за изучение англосаксонского (с 1913 г.), — это было мальчишеское хобби, тогда как предполагалось, что я учу греческий и латинский, — я был поражен великой красотой этого слова (или имений, вполне согласованного с нормальным стилем англосаксонского, но совершенно по-особому благозвучного для этого милого, но не «усладительного» языка. Помимо же того, форма имени сильно наводила на мысль, что по происхождению это имя собственное, а не апеллятив. Это подтверждается явно связанными формами из других германских языков; из которых среди путаницы и измельчания поздних преданий, по меньшей мере, кажется очевидным, что оно относилось к астрономическому мифу и было названием звезды или созвездия. По моему разумению, англосаксонские примеры ясно определяют, что оно прилагалось к звезде, знаменующей рассвет (во всяком случае, в английской традиции): то есть к тому, что теперь мы зовем Венерой, — утренней звезде, которую можно видеть ярко сияющей на рассвете, перед действительным восходом Солнца. Во всяком случае, я принял, что это так. До 1914 года я написал «поэму» об Эаренделе, спускающем свой корабль, подобный яркой искре, на воду в гаванях Солнца. Я приспособил его к своей мифологии — в которой он стал главной фигурой как мореход, а в итоге как звездный герольд и знак надежды людей. «Аийа Эарендил Эленион Анкалима» «Радуйся, Эарендил, светлейшая из звезд» восходит в конечном счете к англосаксонскому Eala Earendel engla beorthast».
Стихотворение на самом деле было написано в сентябре 1914 г. и стало первым в целой череде стихов — уже гораздо более «взрослых», чем опыты начала 10-х. В некоторых постепенно раскрывалась мифология Толкина, пока ещё вращавшаяся вокруг образа Эарендела. Таковы, например, «Берега Феерии», где впервые появляется образ заморской страны Валинор, или «Кор», описывающий покинутый обитателями город волшебного народа на высокой горе. Образы иного мира предстают и в «Хаббанане под звездами» — посвященном странствию людских душ в некоем потустороннем краю, под нездешними звездами. «Песнь об Арьядоре» — тоже описание вымышленной страны, но скорее некоего древнего края по нашу сторону мира, где люди живут бок о бок с таинственными и опасными существами. В стихотворениях 1915 г. сама Англия начинает обретать облик мифологического «Одинокого Острова», населенного некогда «фейри». Уорик, захвативший Толкина своими дивными деревьями, превращается в эльфийский город Кортирион, и ему посвящена небольшая поэма «Кортирион среди дерев». Языки, сочиняемые им, превращаются понемногу в «эльфийские», и он начинает писать стихи и на них тоже. Толкин и иллюстрировал свои фантазии, так что «вторичный мир» его с самого начала воплощался не только в слове, но и в рисунке.
Писал Толкин, впрочем, стихотворения и иного содержания. Одни посвящены Эдит и их любви, другие, с нередко забавными (как в стихах о «Человеке с Луны») сказочными образами, написаны для своего и ее развлечения. Для Эдит написал он стихотворение «Шаги гоблинов», в котором фантастические существа (то ли гномы, то ли гоблины, то ли фейри-эльфы) маршируют по ночному лесу под рожок лепрехона. Образ фейри («крошечных эльфиков», как выражалась любившая их Эдит) что в этом стихотворении, что в стихотворении «Тинфанг Трель», где изображен играющий на свирели дух или фейри, чем-то напоминающий Пана, сильно отличается. Это не эпические герои, строители Кора или Кортириона, и не пугающие соседи людей по Арьядору, а более типичные для английской литературы того времени игривые и миниатюрные создания. Толкин долго позднее пытался примирить непримиримое и, в конце концов, уже в 1971 г. отозвался о «Шагах гоблинов» так: «Я желал бы, чтоб эта злосчастная вещица, представляющая воочию все, что я (уже очень скоро) решительно возненавидел, была погребена навеки». Тем не менее и эти тексты тоже внесли свой вклад в «мифологию», а некоторые, как два стихотворения о «Человеке с Луны», нашли даже себе место в «Легендариуме» — как людской «фольклор». Кстати, именно «Шаги гоблинов» были наиболее успешным из ранних стихотворений Толкина. Напечатанные в 1915 г. в университетском поэтическом сборнике, они затем несколько раз перепечатывались в разных антологиях.
Толкин подходил к «Легендариуму» и с другой стороны. На него огромное воздействие оказало знакомство, с одной стороны, с «Калевалой» Э. Лённрота, а с другой — с историко-эпическими романами У. Морриса. В начале 1914 г. он сделал в научном обществе пространный доклад о «Калевале», а осенью задумал собственную переработку трагического сказания о сироте Куллерво — наиболее тронувшей его части эпоса. Писать он решил в прозе, перелагая финские руны в написанный архаическим языком «роман» наподобие повествований Морриса. Текст этот не был издан ни при жизни Толкина, ни долгое время после его смерти. Однако это действительно первый прозаический зародыш «Легендариума». Толкин по мере работы понемногу отходил от оригинала, вводя отсутствующие в нем мелкие детали, слегка перетолковывая древнефинскую картину мира. Со временем из «Истории Куллерво» выросло собственно толкиновское сказание о Турине — уже вполне вписанное в складывающуюся авторскую мифологию.
В литературном творчестве Толкин находил частичное утешение среди обступивших его к концу 1914 г. тревог. 4 августа 1914 г. Англия вслед за Россией и Францией вступила в войну с Германией. Началась Первая мировая, или, как тогда ее называли, Великая война, — самый масштабный, кровавый и разрушительный конфликт в мировой истории до того времени. Патриотическое чувство подталкивало Толкина в добровольцы, но он хотел и окончить университет. В конечном счете он решил завершить обучение, а одновременно готовиться в Корпусе военной подготовки к военной службе. Летом 1915 г. Толкин сдал экзамен на степень бакалавра и получил отличие первого класса, блестяще окончив университет. После этого он отправился продолжать военную подготовку в Бедфорд. Толкина зачислили, согласно его желанию, в полк ланкаширских стрелков, где уже служил его друг Дж. Б. Смит. Правда, они оказались в разных батальонах. Завершив в начале 1916 г. уже на новом месте, в Стаффордшире, обучение, как он сам выражался не без раздражения, «науке убивать», Толкин был назначен офицером связи.
Университет был окончен, предстояла отправка на Западный фронт во Францию, а значит, следовало скрепить союз с Эдит. Долгое ожидание завершилось 22 марта 1916 г., когда Рональд Толкин и Эдит Брэтт обвенчались в соборе Уорика. Отец Френсис, в конце концов, благословил их брак и даже сам хотел освятить его, но к этому моменту венчание уже было назначено, и совершил его духовник Эдит, отец Мерфи из Уорика. Эдит переселилась в деревню Грейт-Хейвуд в Стаффордшире, поближе к лагерю ланкаширцев. Грейт-Хейвуд, подобно Уорику, быстро обрел в глазах Толкина романтический ореол и вписался в мифологию как эльфийское же поселение Тавробел…
В июне Толкина отправили на французский фронт. Там он провел всего несколько месяцев — но это были месяцы страшного побоища на Сомме, в котором сгинули с обеих сторон сотни тысяч людей. На глазах Толкина гибли его сослуживцы, перед его глазами выжженная полоса «ничейной земли» просто заваливалась человеческими телами. Гибли и друзья — именно на Сомме погиб один из основателей ЧКБО Р. Джилсон. В конце же 1916 г., уже в Англии, Толкин получил весть о гибели Дж. Б. Смита. Только он и Кристофер Уайзмен, прослуживший войну на флоте, уцелели из четверых… Ужас тех дней, по собственному признанию Толкина, воплотился в картинах «запустения», приносимого вселенским Злом, — столь частых в его творчестве, в том числе во «Властелине Колец». Разрушительная мощь новых вооружений окончательно убедила его во вредоносности индустрии и технической «науки». Именно война сделала из Толкина принципиального «эскаписта», приверженца «побега» от бездушности машинно-политического мира в царство воображения. И она же, несомненно, определила векторы его дальнейшего творческого пути. Именно на фронте понемногу начали складываться контуры собственных сказаний, не уступающих по размаху древним сагам и подражающих им. И первым творением в этом роде стало «Падение Гондолина» — трагическая повесть о гибели прекрасного эльфийского города под ударами чудовищной военной машины сил Зла.
В конце октября Толкина, как и многих его сослуживцев, свалила «окопная лихорадка». Судьба по-прежнему хранила его — болезнь была не смертельной, но и выздороветь быстро он не мог, так что его отправили в госпиталь в Англию. Ноябрь — декабрь он провел по госпиталям, а Рождество встречал уже с Эдит в Грейт-Хейвуде. Оно доставило ему не много радости — как раз пришло известие о смерти Смита, да и болезнь давала себя знать. Тем не менее он был дома, рядом с любимой, и пока в безопасности.
За время пребывания в Грейт-Хейвуде зимой 1916/17 г. замысел создать собственную «мифологию» стал обретать плоть. Более того, Толкину представлялось, что он может создать ни много ни мало — «мифологию для Англии». Много позже он писал: «Я с юных лет скорбел о нищете любимого моего края: у него нет собственных (привязанных к его языку и почве) историй того уровня, который искал и обретал (как составляющую) в легендах других стран. Имелось греческое, и кельтское, и романское, германское, скандинавское и финское (особенно меня поразившее), но ничего английского, кроме ужатой до убожества лубочной дряни. Конечно, был и есть весь мир Артурианы, но он, пусть и сильный, недостаточно естественен, ассоциируется с почвой Британии, но не с английской; он не заменяет того, отсутствие чего я ощущал…
Не смейтесь! Но в некоторые времена (ныне мой гребешок давно уже сник) я замышлял создать остов более или менее связанных легенд, размахом от больших и космогонических до уровня романтической волшебной истории — большие находили бы в меньших контакт с землею, меньшие извлекали великолепие из просторного фона, — каковой мог бы посвятить просто Британии, моему краю. Он должен был обладать теми тоном и качеством, прохладным и чистым, которых я желал, благоухать нашим «аиром» (климат и почва Северо-Запада, имея в виду Британию и близлежащие области Европы — не Италию и не Эгеиду, тем более не Восток), и, обладая в то же время (насколько могу этого достигнуть) дивной ускользающий красотой, которую некоторые зовут кельтской (хотя она редко обнаруживается в подлинно кельтских древних вещах), он должен был стать «высоким», чистым от грубости, и пригодным для возросшего уже ума страны, задолго приобщившейся к поэзии. Я бы извлек некоторые сказания полностью, а многие оставил бы лишь помещенными в схеме и набросанными. Циклы должны были связываться в величественное целое, и притом оставить простор для других умов и рук, владеющих живописью, музыкой и драмой. Абсурд.