Дж.
Шрифт:
– Ты с ним разобрался?
– Случая не представилось.
– Думаешь, гад?
Джослин отложил стволы, оперся ладонями о столешницу.
– Давай сменим тему, – предложил он – не потому, что его беспокоил возраст мальчика, а потому, что ни с кем не желал это обсуждать.
Мальчик решил разговорить дядюшку: не из личной неприязни, а пытаясь утвердиться в своем праве – и умении – владеть любой информацией и беседовать на любые темы.
– По-моему, нет таких браков, где семьи обоих супругов всегда всем довольны.
– А когда-то были.
– Нет,
Джослин, удивленный странными словами, поглядел на подростка, сидевшего в кресле. Лицо мальчика было скрыто в тени, но в его выражении Джослин не заметил дерзости. Их взгляды встретились.
– Ты осуждаешь мою мать? – спросил мальчик.
– Там другое.
– Потому что они с отцом не были женаты?
– Кто тебе это сказал?
– Чарльз Хэй, мой одноклассник.
Джослин отвернулся к окну и подумал: «Похоже, полумеры и Лаурины капризы дурно сказались на его воспитании».
– Да и без того понятно, что они никогда не были женаты, – продолжил мальчик. – Супруги так друг с другом не общаются. Их ничего не связывает, кроме меня.
– Не смей так говорить о родителях.
– По-твоему, лгать лучше?
– Что за безобразие! Откуда твоим школьным приятелям все это известно?
– Подумаешь! Меня там Гарибальди прозвали, потому что маму считают его любовницей.
– Какой ужас!
– Да ладно, смешно ведь.
– Смешно?
– По-твоему, я должен броситься на защиту чести матери?
Джослин хотел признаться мальчику, что много раз просил Лауру рассказать сыну правду об отце, но смутно ощущал, что любые объяснения напрасны, поскольку являются частью прошлого, существовавшего только в его памяти. Он повернулся к столу и обтер приклад ветошью.
– А почему капитан Бирс – гад? – мягко, почти ласково спросил мальчик.
– Потому что он – гнусный ирландский бахвал, склочный горлопан и скандалист. Ему только вьючным обозом командовать!
– Не смей так говорить о своем зяте! – сказал мальчик и рассмеялся.
Джослин тоже засмеялся. Натянутая формальность между ними на мгновение исчезла, и они почувствовали себя на равных. Мальчик встал и подошел к столу. Джослин сел в кресло и откинулся на спинку. Он дрожал.
Мальчик поднял со стола приклад, заметил, что курки не сняты со взвода. Он опер приклад передним концом о стол и нажал на каждый спусковой крючок. Бойки дважды глухо стукнули о дерево. Поверхность столешницы покрывали тысячи крохотных оспин – следы процедуры, необходимой для того, чтобы не ослабли пружины бойка.
Джослин, глядя на каминную решетку, произнес негромко, словно разговаривая сам с собой:
– Он ее отсюда выдернул. Без малейшей жалости. Я же знаю, какая она хрупкая. Вот на эту статуэтку похожа, с цветами. Ее надо оберегать и предоставлять полную свободу.
Спинка кресла скрывала Джослина. На каминной полке за креслом виднелась пыльная стопка конвертов, моток бечевки, кожаный ремень и фарфоровая статуэтка пастушки дюймов восемь высотой.
– Выдернул. Из родного
Мальчик разглядывал фарфоровую статуэтку, розоватую, почти белую глазурь, сиявшую в свете лампы.
– Хорошо, что я уже полжизни прожил. По большей части мне неплохо жилось, а сейчас становится все хуже и хуже. Вокруг одни глупцы и скандалисты, только и знают, что всех осуждать. Проповедники и торгаши. Ненавижу проклятую ферму! Даже ждать все разучились, потому что теперь нечего ждать. Я и сам ждать не умею. А раньше я ее ждал… – Джослин помолчал, а потом добавил: – Пойду переоденусь. Озяб я тут.
Мальчик подошел к каминной полке, не отрывая глаз от пастушки.
Как случилось, что днем 2 мая 1902 года Беатриса, завернувшись в капот поверх ночной сорочки, сидела у себя в спальне?
За день до того, проходя по саду, Беатриса заметила, что в северо-восточном углу зацвел куст сирени, и решила украсить дом цветами. Чтобы добраться до куста, надо было пересечь размокшие грядки с догнивающей ботвой брюссельской капусты. Беатриса сняла туфли и чулки, оставив их на тропинке, дошла до куста, но дотянуться до распустившихся кистей сирени не смогла – слишком высоко. Чуть поодаль, у стены, стояла почерневшая ветхая лесенка (за время пребывания Беатрисы в Южной Африке усадьба и ферма пришли в запустение). Три нижние ступеньки оказались прочными. Беатриса придвинула лесенку к кусту и взобралась наверх, сметя юбками осу, сидевшую на стене. Оса ужалила Беатрису в ступню. Женщина вскрикнула (коротко и пронзительно, как ребенок или чайка), но особо не обеспокоилась и босиком отправилась в дом мыть ноги. К вечеру место укуса распухло и воспалилось, и от боли Беатриса всю ночь не спала.
На следующий день она решила не вставать с постели, хотя до замужества подобное решение не пришло бы ей в голову. Пока Беатриса жила на ферме, в ее обязанности входило ведение хозяйства и заботы о коровнике. В тот день Джослин уехал на скачки в Лестершире, а Беатриса должна была к обеду подготовить бумаги для землемера. Вчерашний осиный укус никому не внушал опасений; опухоль уже спала. Прежде Беатриса не обратила бы внимания на недомогание, потому что всегда исполняла то, что от нее ожидалось. Но не теперь.
Она распорядилась согреть воды, приняла ванну и, не вытираясь, встала перед большим зеркалом в ванной комнате.
Беатриса не притворялась, что смотрит на свое тело так, как смотрел бы на него мужчина. Она разглядывала себя беспристрастно, без сексуальной подоплеки. Тело было для нее сердцевиной, очищенной от покровов и окруженной пространством ванной комнаты. Однако в отношениях между сердцевиной и комнатой что-то изменилось, и поэтому после возвращения домой Беатрисе казалось, что и усадьба, и вся ферма стали другими. Она приподняла ладонями груди, потом руки скользнули к талии и ниже, к бедрам. Неуловимо изменилось либо тело, либо прикосновения ее пальцев.