Джафар и Джан
Шрифт:
Когда няня вернулась от ручья, где она стирала белье, пастух уже разложил на сковороде аккуратно нарезанные куски вараньего окорока.
Олыга раскраснелась, раскричалась. Погань такую есть.. Теперь и посуды не отмоешь… Не хотела и смотреть, как Джафар уплетает жирное белое мясо. Джан с опаской попробовала. Оно было нежнее и вкуснее куриного. Кое-как уговорили отведать и няню. Она разжевала кусочек, величиной с ноготь, и удивленно пожала плечами. Степная нечисть оказалась превкусной. Второй окорочек положили в холодную воду, и вечером Олыга и Джан приготовили из него отличный вараний плов.
Перед тем как заснуть, няня долго думала о Джафаре. Успела уже привязаться к нему за эти дни. Такой он хороший, ласковый, сильный… А ведь еще недавно была готова извести пастуха. Ну, пусть так. Только была бы счастлива бедняжка Джан. Силой вырвала свое счастье, украла его, унесла сюда в пустыню… Вот устроит ее где-нибудь с этим парнем — тогда все будет хорошо…
И опять началась походная страда. Один день шли вдоль ручья, но потом он круто повернул на север. Пришлось снова от зелени и воды уходить в выгоревшую степь. Джан шагала бодро. С гордостью посматривала на свои ладони и подошвы. Пузырей больше не было. Нарастали мозоли. Бывшая гаремная жительница шла босиком по жесткой траве не хуже простолюдинки. С утра до вечера горячие солнечные потоки лились на ее загорелое тело, едва прикрытое крестьянской рубашкой без рукавов, с разрезами по бокам. Степной ветер осыпал его то мелким песком, то глинистой пылью, то белым пухом отцветших растений. Едкий пот слепил глаза, смешивался с пылью, тек по телу грязными струйками. Рубаха промокала, липла к ногам, мешала идти. Джан, не останавливаясь, сбрасывала ее, отжимала, скрутив жгутом. Не будь няни, она так бы и шла дальше — платок на голове, где нужно — сандалии, и больше ничего. Пот на ветру быстро высыхал, кожа, уже привыкшая к солнцу, не болела, а шагать голой было легко и забавно.
Теперь Джан чувствовала себя не грешащей девицей, а женой любимого человека, но няня оставалась для беглянки няней. Олыга хмурилась, и Джан, передав ей поводья ишака, спешила снова натянуть опротивевшую грязную рубаху. Походная была всего одна, стирать ее удавалось не каждый день, и только по вечерам, покончив с ужином, Джан отводила душу. Долго и тщательно мылась, надевала рубашку из легкою шелка, расчесывала волосы. Джафар тоже приводил себя в порядок. Они расстилали свою кошму на траве, или на песке, или на плоских камнях, покрывали ее простыней и с радостным нетерпением прижимались друг к другу. Джан теперь хватало на все — и на долгие переходы, и на рубку дров, и на возню у костра, и на любовные игры до поздней ночи. Все шло на пользу юному сильному телу. На ветру жизни оно зрело и наливалось, как раннее яблоко на солнцепеке.
Няня Олыга спала в трех шагах от Джафара и Джан. Легла бы подальше, но тогда пришлось бы и канавку против скорпионов копать длиннее. Няня не мешала. Няня ничего не слышала — ни поцелуев, ни шепота Джан. Няня умела посапывать и тогда, когда ей не спалось. Уставала за день, но сон, случалось, не приходил долго. Думала все о том же — о судьбе Джан.
Она должна была скоро решиться. Путники приближались к Тигру. Однажды они видели уже на востоке мираж — широкая река блестела среди зеленых берегов. Она понемногу поднялась над горизонтом и расплылась в дрожавшем воздухе, но где-то далеко, наверное, была вода. Пролетела на восток одинокая чайка. Солнце взошло среди кудрявых облаков. Опасное путешествие близилось к концу. Все были довольны, особенно Джан. Она радовалась и тому, что няня теперь с Джафаром заодно. Обо всем с ним советуется, ласково шутит. Хорошо будет жить втроем.
Последний вечер в степи. Назавтра должны выйти к реке. Долго сидели у костра. Няня размечталась.
— Вот наняться бы нам к моему первому хозяину. Хороший старик, добрый… Говорят, живет теперь где-то недалеко от Багдада.
— Кто он, няня? — Джафар уже привык называть Олыгу так же, как звала Эсма-Джан. Она ответила за няню:
— Его зовут Физали. Он поэт, Джафар, великий поэт. Я бы согласилась чистить его бабуши, только чтобы быть возле него…
— Ну, бабуши ты чистить, наверное, не умеешь, но на самом деле, няня… Ты знаешь, где он живет?
— Знаю… Деревня Ба… Постой, постой… Наверное, Ба… Баюба, Балуба, Бануба… Неужели не вспомню?..
— Няня, а не Бакуба? Есть такая.
— Верно, верно, Бакуба… Там у него хутор есть. За что-то сам халиф подарил.
— За стихи, няня.
— Этого уж я не знаю. А хорошо бы нам к Физали, только нельзя…
— Почему же?
— Он узнает меня, Джафар.
— Так что же?.. Тем лучше, что узнает.
— Нет-нет, нельзя… Не спрашивай, Джафар… Нельзя и все…
Джафар покорно замолчал. Давно заметил, что от него скрывают какую-то тайну. Сначала Эсма назвалась племянницей судомойки, потом запретила спрашивать, кто она, потом ее отец оказался казначеем, а судомойка — няней Эсмы… Теперь Олыга еще что-то не договаривает. Юноша боялся за свое счастье. Иногда ему казалось, что он спит и видит чудесный, безмерно затянувшийся сон. В конце же концов кто-нибудь пихнет его ногой, и вмиг не станет ни Эсмы, ни няни, ни сказочного путешествия неизвестно куда.
Но эта майская ночь после разговора с няней оказалась самой удивительной из всех. Эсма, нагая, стройная, душистая, распустив волосы, задумчиво смотрела на луну. Нараспев читала чьи-то стихи:
При лунном свете
Играли дети в больших.
В игре опасной вдруг стала ясной
Любовь для них…
Джафар, обняв ее сильной рукой, целовал загорелую грудь подруги. Еще вся ночь была впереди…
Вдруг Эсма, прижавшись к юноше, зашептала торопливо и решительно:
— Ну, Джафар, пора сказать тебе правду…
У него похолодели руки и ноги. Грустно опустил голову. Вот, вот рухнет его счастье!..
Она взяла его за подбородок. Посмотрела прямо в глаза.
— Милый, ты не бросишь меня?
— Скорее жизнь свою брошу.
— Обещаешь?
— Клянусь!..
— Ну, тогда слушай… Я не Эсма и не дочь казначея,
— Кто бы ты ни была, ты моя жена… Навсегда, навеки…
— Да, милый, но ты должен знать: мое настоящее имя — Джан…
— И ты… и ты…
Целуя юношу в губы, она прошептала:
— Да, ты догадался… но помни, родной мой — дочь эмира умерла, а твоя женушка Джан будет жить и тебя любить. Будет, будет, будет… — и она шутливым толчком опрокинула на кошму пастуха Джафара.
Несчастья не ждут. Всегда почти приходит само. Так оно пришло и на этот раз.
Утро было радостное. Джан, улыбаясь, подвела Джафара к Олыге.
— Ну, няня, не называй меня больше Эсмой. Он все знает…
Олыга наскоро вытерла мокрые руки. Расцеловала обоих. Всхлипнула.
— Береги-ее, Джафар. Все ведь ради тебя бросила…
Дружно работали все трое. Джан, поплевав на руки, как заправский дровосек, рубила непослушную саксауловую корягу. Хрупкое дерево крошилось на мелкие куски, разлеталось во все стороны белыми брызгами. Справившись с саксаулом, Джан положила топор, вытерла вспотевший лоб подолом рубахи. Несмотря на раннее утро, было душно. Неподвижный воздух терпко пах полынью. Безоблачное небо словно выцвело, и багровое солнце тускло светило сквозь туманную дымку. Когда собрали вьюки и няня пошла за ишаками, Джафар, вглядевшись в белесое небо, сказал:
— Кажется, вымокнем… Гроза будет.
Джан приложила палец к губам.
— Только няне не говори. Она боится грозы.
— А ты?
— С тобой я ничего не боюсь!
— Милая…
— Хороший мой…
Няни прервала их долгий поцелуй. Хмурилась, но ее смеялись:
— Да будет вам! Вот ведь ненасытные. Джафар! — она ущипнула юношу за плечо.
— Няня, я счастлив… понимаешь, няня?
— Нянечка, я счастлива, ты же меня понимаешь, нянечка?
— Понимаю, понимаю, все понимаю… Вьючьте, дети, ишаков. Пора.