Джафар и Джан
Шрифт:
Ветра по-прежнему не было. В горячем воздухе висела мелкая пыль, К полудню снова пошли пески. Джафар тщетно искал родник или колодец. У Джан и няни только что выстиранные рубашки опять запылились и промокли от пота. Большой привал сделали в тени высокого бархана. Ишаки жалобно ревели от жажды, протягивая к людям лохматые морды. Пришлось и их напоить водой из бурдюков. Топлива на этот раз с собой не захватили — надеялись быстро выйти к реке. Джан и няня отправились искать саксаул. Джафар с сомнением покачал головой.
— Не растет он в таких местах… Даром устанете и, смотрите, не заблудитесь…
— По следам вернемся.
— Все-таки берегитесь, следы не везде остаются. Лучше бы я пошел…
— Нет, Джафар, давай уж, как заведено.
Джан умеет упрямиться. Джан умеет быть самостоятельной. И, вытряхнув песок из сандалий, она вместе с няней поднимается на бархан. Ничего не видно, кроме песчаных волн. Следовало бы вернуться, но Джан настойчива. Джан хочет горячего кофе, непременно хочет. Вот что-то темнеет вдали между барханами. Может быть, верхушки саксаула. Глаза у Джан острые. Ночью ясно видит звездочку Всадника над второй звездой хвоста Большой Медведицы. Далее обидно, что сейчас из-за густой лиловой тени не может как следует рассмотреть, саксаул там или не саксаул. Надо подойти поближе. Замечает направление по солнцу. Бредут, ничего не видя, между песочными волнами. Песок мелкий, ноги уходят по щиколотку, Няня уже устала, да и Джан утомилась. Надо отдохнуть. Какое странное сегодня солнце — точно медный таз за кисейной занавеской. И тишина странная. И небо темнеет. Это что?..
Няня побледнела, схватила Джан за руку.
— Слышишь?.. Что это?.. Что это?..
Откуда-то несутся звуки, нежные, чистые, певучие. Из веселых становятся жалостными, пронзительно кричат. Опять начинают петь, как далекие серебряные трубы. Рождаются неизвестно где, наполняют воздух, льются потоками с тускнеющего неба. Кажется, поют барханы, поет мгла, кто-то неведомый ноет со всех сторон…
Джан ничего не понимает. Джан тоже страшно, но она стыдится струсившей няни. Надо посмотреть, что же там такое. И упрямая путница, не слушая уговоров няни, увлекает ее дальше. Снова поднимается на бархан. Олыга плетется за ней. Не бросить же Джан.
Недавно был полдень, а солнце не светит. Можно на него смотреть. Тени еле заметны. На западе темно, как вечером. Надвигается оттуда что-то страшное: туча — не туча, туман — не туман… Неведомые звуки замолкли.
— Скорее, Джан, не успеем!..
Знает, что надо спешить, но не хочет признаться, что сердце колотится от страха. Большая ведь, взрослая, замужняя. Увидела на песке верблюжьи колючки — цветочки розовые, на мелких ярко-зеленых листьях крупинки, похожие на сахар. Джан садится на корточки, отправляет в рот одно зернышко за другим.
— Скорее, скорее…
— Сейчас, няня, сейчас…
Еще один кустик, осыпанный «сахаром». Крупинки, совсем как на анахском базаре, только там ей нельзя было покупать лакомство бедных детей.
Вдруг бешено срывается ветер. Все исчезло. Нет ни солнца, ни неба, ни барханов. Песок, песок… Летит желтой ревущей стеной, слепит, валит с ног. Самум, ветер-яд, желтая смерть…
— Джафар!.. Джафар… — стоя на коленях, отчаянно кричит и не слышит собственного голоса. — Джа-фа-а-ар… — Песок слепит, набивается в рот, засыпает уши, не дает дышать. — Джаф-а-а-ар… — Кто-то повалил Джан на землю, закрывает лицо. Навалилось что-то тяжелое. Жгучая духота. Сердце останавливается. Самум… огненный ветер… ветер-яд… [26] .
26
Самум по-арабски — яд
Джан очнулась, но не знает, умерла она или жива. С трудом выползла из-под тяжелого.
Ветер больше не ревет. Тишина. Протирает глаза, осматривается. Няня… Нагая, полузасыпанная песком. Лежит, раскинув руки и уткнувшись лицом в землю. Джан с трудом переворачивает тяжелое тело. Няня не дышит. Голубые глаза стекленеют. Изо рта сочится красная струйка.
Нет больше няни Олыги… Умерла. Сорвала с себя рубашку, закутала Джан. Прикрыла своим телом. Задохлась.
Джан целует мертвое, но еще теплое лицо. Целует полные спокойные руки. Громко, отчаянно рыдает. Как простая бедуинка, прядями рвет на себе волосы, в кровь раздирает щеки. Она сгубила няню!.. Она!.. Она!.. Милая, дорогая, родная… Няня, нянечка… Да что же это?!. И опять в голос отчаянно рыдает Джан.
А Джафар?.. Точно кинжал в голову воткнули. Джафар… Может быть, и он?.. Падает ниц. Женщинам подобает молиться стоя, но она не может. Аллах простит. Аллах не допустит, чтобы умер Джафар… Или уже и молиться поздно?.. А няня, почему же няня?.. Ничего не может понять бывшая принцесса, бедная человеческая букашка, раздавленная горем…
Закрыв Олыге глаза и кое-как одев покойницу, неподвижно сидит у холодеющего тела. Нельзя же его оставить. Сбегутся шакалы. Уже воют где-то совсем близко. И куда идти, когда ураган засыпал все следы…
Вечереет. Тени вытягиваются. Джан мучительно хочет пить. Язык распух. Рот как огнем печет. Стучит кровь в висках. Умрет она здесь вместе с няней… Умрет, и шакалы сожрут их трупы. Опять Джан принимается звать на помощь.
— Джафар! Джафар!.. Спаси меня, Джафар… Джа…ф-а-ар!.. — Кричит изо всех сил, кричит отчаянно, до хрипоты.
Джафар нашел ее поздно вечером, когда уже загорелись первые звезды. Он бросился на помощь, как только услышал пение песков. Знал, что это верный признак близящегося самума. Захватил с собой плащи, тыкву с разбавленным пальмовым вином. Ураган застал его в пути. Пришлось лечь, закрыться абайе и ждать.
Потом долго блуждал между барханами. Когда услышал вой шакалов, понял, что случилось несчастье. Там же, откуда шел вой, кружились коршуны. Кто-то кричал. Прислушался, узнал голос Джан. Побежал бегом.
Напившись воды с вином и полежав с полчаса, Джан пришла в себя.
Горе было тяжкое, но радость встречи с Джафаром вернула ей часть сил. Тело няни завернули в плащ. Понесли было вдвоем, но у Джан кружилась голова, и ноги были как из ваты. Пришлось Джафару взвалить печальную ношу на свои широкие плечи. Шли медленно, часто останавливались. Пастух осторожно опускал на песок черный тюк, и, смотря на него, Джан снова принималась плакать.
Она хотела вывезти тело из пустыни, чтобы не затерялась могилка, но надо было спешить. Воды оставалось совсем мало. Ишаки, измученные самумом, снова ревели. Пришлось их напоить досыта, а самим выпить только несколько глотков. Джафар боялся, как бы ослики совсем не отказались идти. О том, чтобы везти покойницу по зыбучему песку, нанесенному самумом, не могло быть и речи.
Джан не спорит. Покорная и тихая, делает все, что велит Джафар. Полдня тому назад она была бесстыдно-счастливой, жизнерадостной, сильной. Блестящие глаза весело и доверчиво смотрели на мир. Казалось ей, что судьба стала, послушной, как ишак, — куда потянешь, туда и идет.