Джампер. История Гриффина
Шрифт:
Кроме редких дождливых дней, моя идея работала прекрасно, а если очень было нужно, мылся и под дождем. Кругом ни души, а сквозь деревья открывался великолепный вид на Тихий океан. Но задерживаться не хотелось, комары кусали безжалостно, особенно в сумерки.
Я сел на поезд из Сен-Мало. Перед этим прыгнул на автомобильную парковку на корабле, обменял немного долларов в терминале и пошел пешком до станции. При себе я имел только деньги, пальто на два размера больше, да еще свой альбом для набросков плюс карандаши. Улицы
Такие путешествия не предполагали ни паспортного контроля, ни таможенников, ни вообще проверок. Я не был уверен, что они не оставили кого-нибудь наблюдать. Можно не сомневаться, что прежде всего наблюдение велось за домом кузена Гарольда, и я ссутулился в углу вагона, высматривая знакомые лица, зеленые плащи – кого-нибудь, кто выслеживал бы меня, но на меня обратили внимание лишь проводник и мои соседи по вагону – пожилая французская пара и нервный испанец, не говоривший ни по-французски, ни по-английски.
Как и я, он ехал в Париж и беспокоился, что сел не на тот поезд. Он говорил забавно, как мне показалось, пришепетывая по-кастильски, и хорошо меня понимал, так что немедленно начал задавать вопросы, на которые я не знал ответов. На протяжении всей поездки я служил переводчиком между ним и пожилыми французами, поскольку они как раз ответы знали и с удовольствием рассказали ему о пересадке в Ренне и названии ближайшей к его отелю станции метро. Еще они показывали фотографии своих детей и внуков. Испанец в свою очередь продемонстрировал нам карточки родителей, сестры и детей сестры. Через час путешествия до Ренна мое горло пересохло, а по-испански я говорил пришепетывая.
Французы сказали нам в Рене «о ревуар» и помогли моему испанскому другу найти его поезд. Он уехал, а мой поезд стоял еще два часа – будто в наказание за то, что я не забронировал заранее билет, а купил прямо перед отправлением. Садясь в свой поезд, испанец рассыпался в благодарностях. Я помахал ему и пошел обратно, испытывая одновременно облегчение и грусть.
В блинной в прилегающем к вокзалу квартале я съел «блюдо дня». Потом немного прошелся и порисовал. На поезд я сел заранее, нашел место, а после того как прокомпостировали мой билет, заснул на все два часа дороги в Париж.
Вокзал Монпарнас, – весь из стекла, – был заполнен людьми, спешащими в конце рабочего дня успеть на поезда, уходящие из Парижа. Все еще сонный, я отыскал туалет и осторожно прыгнул домой.
На сей раз туалет остался цел.
Поесть в Париже нетрудно, если окружающие убеждены в том, что ты француз, но как же долго тебя станут обслуживать, если вдруг выяснится, что ты иностранец! По-видимому, мое произношение улучшилось, да и подростки вокруг ходили в такой же одежде, что и я.
Я много рисовал – в основном, мосты над Сеной и интересные лица, если люди некоторое время сидели спокойно. Однажды в кафе я машинально принялся рисовать голову, не имея в виду никого конкретно, и получившийся абрис черепа, в особенности резкий переход ото лба к макушке, показался мне самому очень знакомым. Я продолжал штриховать, быстрее и быстрее, не в своей привычной манере, и мне вдруг удалось поймать его, это ощущение.
И тогда я понял, – это Кемп, ублюдок с бристольским акцентом, которого я видел в Сан-Диего, Оахаке и Лондоне. Я выдрал его рожу из альбома, руки сами рвались смять листок, но что-то меня остановило.
– Очень хорошо. Это ваш отец? – Официант, проходивший мимо, удивил меня своей репликой.
Я разозлился. Человек на рисунке вовсе не был на меня похож!
– Нет. Это плохой человек. Очень плохой. Точно – не мой папа.
Официант пожал плечами.
– Вот мой отец – как раз плохой человек, – и пошел дальше прежде чем я успел что-либо ответить.
Может быть, будь мой отец плохим человеком, я бы так по нему не скучал.
Уходя, я осторожно положил смятый рисунок в самый конец альбома.
Я стащил на стройке фанеру, шесть больших кусков, четыре на восемь, и прислонил их к стене в пещере. Другого способа повесить рисунки мне придумать не удалось. Известняк был почти всегда влажным и неровным, а холодильник, маленькая двенадцативольтовая коробочка, плохо держала магниты. Я поставил листы фанеры стык в стык, насколько позволяла поверхность.
В пещере на другом конце забоя – как можно дальше от моей кровати – я решил разместить галерею злоумышленников. Она освещалась отдельной лампой с выключателем, в то время как остальные все были соединены меж собой.
Я начал с Кемпа.
Пробовал рисовать и других – ту женщину, что приходила в ночь убийства. Человека, которому я выстрелил в глаза из ружья для пейнтбола. Того, которому я отстрелил мошонку и еще бил прикладом. Но хоть я и запомнил голос той женщины, внешний облик ее стерся. Все мои попытки выходили похожими на комиксы – никакой связи с реальностью.
Здоровяк из Оахаки, которого я столкнул со скалы, удался. Я запомнил его перепуганный взгляд, когда он падал. Еще получился сеньор Ортис из ФАР, хотя я всерьез не относил его к «этим». Так, мелкая сошка. И еще у меня получился отличный набросок лица Матео, посыльного – таким я видел его в ночь Рождества, fiesta de Navidad.
«Они» чувствовали, когда я прыгал. Они были опасны. Я был им нужен мертвым. Наверное, и Ортису тоже, но тот не представлял собой смертельную угрозу, Здоровяка и Матео я повесил вверху вместе с Кемпом. Ортиса – вниз. В уголках делал надписи: время, место и имя, если знал.
Позднее я добавил крупную карту мира. Перемещения тех, «с именами», я обозначал стакерами. У Кемпа это были Оахака, Сан-Диего и Лондон. Ортис, здоровяк и Матео обнаружились только в Оахаке. Потом я приколол две кнопки к Лондону, обозначив тех, кто нашел меня тогда в метро. Я не помнил их настолько хорошо, чтобы рисовать. Три другие кнопки отправились в Сан-Диего, пометив женщину и еще двух мужчин из компании Кемпа.