Джек – таинственный убийца. Большой роман из англо-русской жизни
Шрифт:
Мрачная палата
Зимний день догорал. Последние отблески зари еще играли на стеклах громадных окон, полузавешенных полотняными занавесками, в шестой палате клиники при медицинской академии. Хотя в палате стояло четыре кровати, теперь здесь помещался только один больной, спеленатый в горячечную рубашку.
На большой, овальной, черной доске возвышавшейся над его изголовьем, было написано: Delirium, и ниже: поступил 14 февраля.
На листке, который лежал на небольшом столике около кровати, был начертан целый ряд цифр в две колонки. В одной значилось число пульсаций в минуту, в другой показатели температуры больного.
Больной,
Он заранее отдал приказание прислать за ним, если температура вдруг разом повысится и бред усилится.
Больной, как, вероятно, читатели догадались, был тот самый студент Момлей, фамилию которого не хотели назвать следователю. Но это ни к чему не привело. Сыщик, как мы уже знаем, разузнал фамилию, дворники дома по Лиговке признали квартиранта из квартиры №24 и, таким образом, личность его была определена. Прокуратура связалась с начальством клиники и, получив ответ, что больной находится в остром периоде болезни и что перевоз его в настоящую минуту в острожную больницу может иметь роковой исход, оставило его в клинике, поручив особому вниманию и надзору начальства.
Таким образом, еще не пришедший в себя, Момлей был узнан и арестован.
Доктор-психиатр, узнав теперь все подробности преступления, в котором обвинялся Момлей, принял живейшее участие в судьбе пациента и прилагал все усилия, чтобы вызвать и ускорить кризис, в котором видел или спасение, или смерть больного. Смерть, во всяком случае, была лучше такого безумного состояния.
Сестра милосердия, тихо сидевшая все время у постели больного и читавшая книжку, вдруг нервно вздрогнула от неожиданности, таким резким и неестественным показался ей крик больного, сменивший его тихие стоны.
– Она! Она! Зачем она здесь?!… Зачем?! Возьмите ее отсюда, возьмите ее отсюда! – кричал Момлей дикими голосом, пытаясь приподняться. Глаза его были широко раскрыты, зубы стучали, словно в лихорадке.
– Кризис начался, надо дать знать доктору! – шепнула про себя сестра и быстро пошла по направлению к дежурной комнате. Через несколько минут доктор Брауман был уже у постели несчастного.
Казалось, с его приходом нервное состояние больного только ухудшилось, он уже не кричал, а выл и визжал, словно зверь, попавшийся в капкан. В крике этом не было ничего человеческого.
Зная, что порой наложение рук на голову успокаивает нервных субъектов, доктор тихонько погладил Момлея по волосам. Тот почти мгновенно затих и раздирающие вопли перешли в довольно внятный, но тихий бред. Видя успех манипуляции, доктор продолжил свои пассы.
Голос Момлея становился все более и более явственными.
– Фимочка, милая моя, ненаглядная! – бредил он. – О! Как я люблю тебя. О! Как люблю!.. Дай мне только кончить курс… Я женюсь на тебе. Ты не веришь!? Клянусь тебе… Женюсь моя дорогая, женюсь!..
Доктор начинал вслушиваться в этот бред. Он знал только внешнюю сторону кровавого, таинственного убийства, а этот бред начинал обрисовывать ему внутренний мир больного, его отношения с убитой. Доктору было известно, что убитую звали Фимочкой.
– Почему ты не веришь?! Почему? Почему? – слышался по-прежнему голос больного. – Или ты… ты думаешь, что меня остановят насмешки товарищей… или родные, нет у меня родных, никого нет; товарищи, товарищи! – он захохотал. – Товарищи… я тебя на них не променяю, Фимочка! Фимочка, я все забыл, все, радость моя, дорогая. Только ты не разлюби меня, не измени мне, слышишь, – не измени… не измени… Я так тебя люблю, так тебя люблю… не измени. – Голос его перешел в шепот.
– А!.. змея… змея!.. – с конвульсивным движением воскликнул вдруг несчастный… – Змея… змеи в тебя забрались… змея! змея!.. Изменила… изменила… изменила из-за денег… из-за денег!! Ха, ха, ха… из-за денег. Нет, стой! Куда!? Не пущу… ты к нему? Говори, отвечай, к нему?… Нет, ты не пойдешь, не пойдешь, я тебе говорю, не пойдешь… Останься это не ты, это змея, что забралась в твое сердце Фимочка, дорогая, золотая, останься, останься, не ходи, не ходи, умоляю, заклинаю, я все прощаю, все забыл, только ты не ходи к нему, не ходи. Так ты пойдешь? Ты смеешься надо мной, над моими слезами. Нет, это не ты, не ты, а змея, змея! Змея… куда, стой! Я не пущу тебя, не пущу. Ты моя! Моя, моя… Не вырвешься, нет! А! Опять змея… умри, змея. Ха, ха, ха… я убил эту змею! Убил! Убил!.. Вот она, вот змея, змея… она забралась в твое сердце, я найду ее, найду, вытащу, вытащу… на куски разрежу, вот так, вот так!.. На куски разрежу… Змея… Фимочка! Это ты. Ай! – Последний крик был таким отчаянно звонким, что даже Брауман вздрогнул, но этот отчаянный крик был и последним. Момлей вздрогнул несколько раз и вытянулся неподвижно на своей койке, как мертвый. Доктор пощупал его лоб. Он был покрыт каплями крупного холодного пота.
– Кризис прошел. Если доживет до утра – он спасен! – обратился он к сестре милосердия. – Об одном прошу, чтобы чем-нибудь не потревожили сон больного. Когда он проснется – пришлите вновь за мной.
Доктор ушел. Теперь ему стала понятна вся драма, пережитая молодым человеком.
На суде
Он полюбил бескорыстно Фимочку, одно из погибших, но милых созданий, и готов был жениться на ней, чтобы спасти ее от омута разврата. Взамен он требовал только верности. Но, видимо, Фимочка была не достойна такой любви, она изменила ему не по увлечению, а просто и прозаически за деньги. Нервный и впечатлительный, Момлей умолял ее прекратить позорную связь. Она была непреклонна и с насмешкой отвергла его. На него нашло временное исступление. Ему показалось, что не его Фимочка изменяет ему, а какая-то черная сила, какая-то змея впилась ей в сердце и заставляет ее поступать так. Он заклинал, умолял. Все напрасно. Образ змеи рисовался все яснее и яснее, и несчастный, в припадке сумасшествия, поразил насмерть любимую девушку, воображая, что поражает змею. Он вырезал у нее сердце и искал в нем эту змею злодейку… Но дальнейшие действия совершались без всякого разумения и были только рефлексом мозговых страданий.
– Виноват ли он? Виноват ли он? – задавал себе вопрос сто раз ученый психиатр, и всякий раз все тот же ответ: «невинен», «невменяем» вставал перед ним с той же отчетливостью.
Он дал себе слово спасти несчастного, если только он переживет кризис.
Медленно ползло время в клинической палате.
Долгие однообразные дни сменялись такими же безличными, бесконечными днями.
Хотя кризис миновал для Момлея благополучно, но выздоровление или, вернее, просветление затемненного рассудка подвигалось очень медленно. Пора жестоких кризисов и бешенных припадков прошла, и с него давно уже сняли смирительную рубашку, но полного сознания еще не наступило и он не сознавал ни чем он был болен, ни что его привело в эту мрачную палату.
Он целыми днями лежал на койке в каком-то тупом раздумье или, выпросив у сестрицы номер газеты, не расставался с ним целыми часами.
Он по несколько минут не переводил глаз с какого-либо параграфа, словно фиксируя эти пестрые черные строки, в бессменном порядке марающие белую бумагу.
Всякий посторонний или не наблюдательный человек смело стал бы уверять, что больной занять чтением, но опытный психиатр по долгому опыту знал, что этот симптом фиксирования на предметах есть признак, что излечение субъекта еще очень сомнительно.