Джек

Доде Альфонс

— Вам кого?

— Вашего хозяина…

— Его нет.

— А ихняя барышня?

— И ее нет.

— А когда они возвратятся?

— Не знаю.

И она захлопнула дверь.

— Боже милосердный!.. Боже милосердный!.. — прохрипел Белизер. — Неужели он умрет, не повидавшись с ними?

И он так и остался стоять на дороге, не зная, что предпринять.

X. НА ПЛОЩАДИ ПЕРЕД СОБОРОМ БОГОМАТЕРИ

В этот вечер на набережной Августинцев, рядом с Академией, в доме главного редактора «Обозрения будущих поколений» собралось большое общество. Все без исключения «горе-таланты» пришли на литературный вечер, устроенный в честь возвращения Шарлотты. Особую торжественность этому вечеру придавало то, что д'Аржантон должен был прочесть свою наконец-то законченную большую поэму «Разрыв». Надо заметить, что это замечательное произведение вылупилось из яйца при довольно странных обстоятельствах. Шарлотта возвратилась в свое гнездо. Как же было теперь оплакивать отсутствие неблагодарной, как было описывать муки оставленного любовника? Положение создавалось комическое, и это было

тем более досадно, что никогда еще поэта не посещало такое плодотворное и устойчивое вдохновение. Несколько дней он пребывал в сомнении, а потом решил пренебречь житейской прозой.

— Право же, это несущественно!.. Я буду продолжать поэму… Произведение искусства не должно зависеть от случайностей.

Зрелище было препотешное: поэт жаловался на то, что его покинула возлюбленная, а возлюбленная сидела тут же и слушала, как ее величают «злой», «неверной», «милой беглянкой». Этого мало: она своей рукой переписывала все эти возвышенные эпитеты в тетрадь с розовыми шелковыми завязками. Закончив поэму, д'Аржантон возымел желание прочесть ее своей клике не столько из вполне понятного честолюбия художника, сколько из мелкого тщеславия любовника, которому хочется, чтобы все знали: его рабыня вернулась, и на этот раз он крепко держит ее в руках. Никогда еще небольшая квартира на пятом этаже не была свидетелем такого роскошного вечера, такого изобилия цветов, красивых драпировок, прохладительных напитков. А до чего ослепителен был туалет милой беглянки — белоснежное платье с вытканными на нем бледно-голубыми фиалками! Такой наряд как нельзя лучше отвечал бессловесной роли, которая была ей отведена во время чтения. Никому бы и в голову не могло прийти при виде этакого великолепия, что тень денежных затруднений нависла над домом, подобно тому, как нависают над крыльями бабочек едва различимые нити паутины. А ведь дела и впрямь шли неважно. Журнал был при последнем издыхании, номера становились все более тощими, и появлялись они весьма нерегулярно, через все более долгие промежутки времени. Убедившись, что эта затея поглотила добрую половину полученного им наследства, д'Аржантон все чаще подумывал о том, кому бы продать «Обозрение». Плачевное состояние дел и несколько искусно разыгранных «припадков» помогли поэту вновь приковать к себе цепью взбалмошную Шарлотту. Достаточно ему было стать перед ней в позу великого человека, ныне побежденного, изверившегося в своих силах, всеми покинутого, окончательно утратившего веру в свою звезду, некогда блеснувшую ему, — и она дала торжественную клятву:

— Отныне я твоя… Твоя навек.

В сущности, д'Аржантон был просто неумный позер, но надо отдать ему справедливость: он умело играл на слабостях этой женщины и умудрялся извлекать из этого несложного инструмента эффектную мелодию. Вы даже представить себе не можете, с каким обожанием она смотрела на своего «поэта» в тот вечер, каким он ей казался неотразимым, гениальным, утонченным. В ее глазах он был не менее обольстителен, чем двенадцать лет назад, когда она впервые увидела его в гостиной Моронваля при свете ламп под стеклянными колпаками, — нет, пожалуй, он стал еще прекраснее, ибо теперь его окружала иная обстановка: уютная и богатая, в его ореоле появилось много новых лучей. Впрочем, люди его окружали все те же, «духовная среда» не изменилась. Тут был и Лабассендр в бархатной куртке бутылочного цвета и в высоких, как у оперного Фауста, сапогах, и доктор Гирш, весь в пятнах от химических растворов, и Моронваль в черном, побелевшем на швах фраке и белом шейном платке, потемневшем на сгибах. Были здесь и дежурные «питомцы жарких стран»: вечный египтянин с туго натянутом кожей, и желтый, как шафран, японец, и племянник Берцелиуса, и человек, читавший Прудона. И еще целая вереница людей — нелепых, худых, голодных, с Испитыми лицами, но полных иллюзий. Руки у них лихорадочно дрожали, а часто мигавшие, лишенные ресниц глаза были воспалены, ибо неотрывно созерцали мнимое солнце. Их можно было принять за толпу пилигримов Востока, идущую к неведомой Мекке, золотая лампада которой все время пропадает за горизонтом. За двенадцать лет нашего знакомства с «горе — талантами» иные из них пали в пути, но на парижских мостовых появились другие фанатики, они заменили умерших и пополнили поредевшие ряды. Ничто не приводит их в уныние: ни горькие разочарования, ни болезни, ни холод, ни зной, ни голод. Они идут вперед, они торопятся. И никогда не достигают цели. Рядом с ними д'Аржантон — сытый, хорошо одетый — походил на богатого хаджи, который в нищей толпе богомольцев спешит в Мекку со всем своим гаремом, с трубками, с драгоценностями. А в этот вечер поэт сиял даже больше обыкновенного: тщеславие его было удовлетворено, и он безмятежно радовался своему торжеству.

Be время чтения поэмы Шарлотта сидела на диване в нарочито безразличной позе и слегка краснела от содержавшихся в каждой строфе намеков: они были едва прикрыты прозрачной вуалью, подобно тем кокетливым женщинам, которые прикрывают лицо, но жаждут, чтобы их узнали. Вокруг нее расположились жены неудачников, вид у них был подобострастный и заискивающий. Среди них обращала на себя внимание низенькая г-жа Моронваль, сидя, она казалась выше ростом-до того непомерно высок был у нее лоб и так длинен подбородок. В знак того, что ее волнует чтение, она поминутно прикладывала платок к глазам. Такое лицемерие было недостойно г-жи Моронваль, урожденной Декостер. Но на что не толкнет нужда, а Моронваль, сидевший против жены, неотступно следил за нею, как дирижер управлял ее чувствами, изображал на своей обезьяньей физиономии необыкновенный восторг и яростно грыз ногти, — это было верным признаком того, что он непременно попросит взаймы. Компания прихлебателей почтительно слушала, а стихотворные строки медленно и монотонно кружились в воздухе, словно прялка разматывала бесконечный клубок. Вирши все текли, все текли! Заунывный голос д'Аржантона перемежался с потрескиванием дров в камине, с чуть слышным гудением ламп, с завыванием гулявшего на балконе ветра, который время от времени с бешенством ударял по стеклам, как ударял он в ту далекую ночь. Однако в этот вечер Шарлотта была совсем в ином расположении духа, ее не мучили беспокойные мысли, не томили мрачные предчувствия. Она была занята только своим поэтом, той драмой, которую он излагал, старательно скандируя стихи. В поэме и впрямь был весьма драматический эпизод. В последней песне, по воле д'Аржантона, милая беглянка, вернувшись к любовнику, умирала, не выдержав мук, пережитых в разлуке с ним. Поэт собственноручно закрывал ей глаза и клялся при этом в вечной любви:

Я опустил с тобой в могилу Частицу самого себя… Живу, тоскуя и любя.

Величие души героя поэмы, готового забыть все обиды, и горестная судьба несчастной женщины были до того трогательны, что все рыдали, а пуще всех Шарлотта: в конце концов ведь это же она умирала, а в подобных случаях больше всего страдают те, с кем это происходит.

Внезапно в самом волнующем месте, когда д'Аржантон уже обводил слушателей самодовольным взглядом, дверь гостиной распахнулась, и горничная в чепце с развевающимися лентами, одна из тех развязных служанок, которые чаще всего приживаются у барынь такого сорта, как Шарлотта, влетела с испуганным видом в комнату и крикнула хозяйке:

— Сударыня! Сударыня!..

Все повскакали с мест.

— В чем дело?.. Что случилось?

— Там какой-то мужчина…

— Мужчина?

— Да, мужчина, такой неказистый, противный, он хочет поговорить с барыней. Я ему сказала, что госпожи нет дома, что ее нельзя видеть. Но он уселся на ступеньку и объявил, что будет ее ждать.

— Сейчас иду… — в волнении проговорила Шарлотта, словно предчувствуя, кто прислал этого странного гонца.

Но тут вмешался д'Аржантон.

— Нет, нет!.. Боже упаси!.. — сказал он и обратился к Лабассендру, самому сильному из его гостей: — Посмотри, пожалуйста, кто это еще ломится.

— Ладно, ладно!.. Бэу! — промычал певец и, расправляя плечи, направился к выходу.

Д'Аржантон, на устах которого еще трепетала рассеченная надвое стихотворная строка, быстро занял место у камина и приготовился читать дальше. Но дверь вновь отворилась, показалась голова Лабассендра, и он рукой поманил к себе поэта. Д'Аржантон в бешенстве устремился в прихожую.

— Ну что там еще? Говори!

— Джек как будто тяжело заболел, — понизив голос, сказал поэт.

— Черта с два!.. Так я и поверил!

— Так по крайней мере утверждает этот субъект.

Д'Аржантон посмотрел на «субъекта» — некрасивого оробевшего, — и высокая фигура человека, сгорбившегося у дверей, показалась ему знакомой.

— Вы пришли по поручению этого господина?

— Нет, я пришел не по его поручению, — ответил мужчина. — Он тяжело болен и ничего поручать не может… Вот уже три недели, как он свалился, видать, сильно, очень сильно заболел.

— А что с ним такое?

— Да в легких что-то; доктор сказал, что он больше недели не проживет. Вот мы и подумали с женою, что надо бы матери сообщить, потому я и пришел.

— Да вы кто такой?

— Белизер, Бель, как называла меня мадам… Она — то меня хорошо знает да и жену мою.

— Вот что, господин Белизер, — издевательским тоном начал поэт, — передайте тому, кто вас прислал, что прием этот недурен, да только всем известен. Пусть придумает что-нибудь похитрее.

— Что вы сказали? — в изумлении спросил Белизер, не понявший этих «уничтожающих слов».

Но д'Аржантон уже захлопнул дверь, и шляпник, успевший охватить взглядом ярко освещенную гостиную, наполненную людьми, оторопело замер на лестнице.

— Ерунда!.. Не по адресу обратился, — входя в комнату, небрежно бросил поэт.

И пока он с величественным видом продолжал читать свое произведение, бродячий торговец быстро шагал по темным улицам, втянув голову в плечи, чтобы укрыться от «крупы» и пронизывающего ветра, — он торопился вернуться к Джеку, к несчастному компаньону, который неподвижно лежал на убогой кровати в мансарде…

Джек захворал в тот самый день, когда воротился из Этьоля. Никому ничего не сказав, он слег. И с тех самых пор его бил озноб, а потом к ознобу прибавился сильный кашель. Заводской врач предупредил Белизеров, что болезнь серьезная, опасная. Шляпник хотел известить доктора Риваля, но Джек строго-настрого запретил ему. Только тут он ненадолго вышел из своего подавленного состояния, да еще раз заговорил, когда попросил г-жу Белизер продать его часы и — подарок матери — кольцо. Дело в том, что в скромном жилище на улице Пануайо с деньгами было туго. Все свои сбережения Джек истратил на аренду квартиры в Шаронне и на обстановку, во всех ящиках было пусто, а чета Белизер тоже была в стесненных обстоятельствах после больших трат на свадьбу и на устройство семейного гнезда. Но бог с ними, с деньгами! Поднять бы толь, ко на ноги беднягу! Шляпник и его жена не остановились бы для спасения своего друга перед любой жертвой. Они снесли в ломбард мебель, тюфяки, заложили целую корзину соломенных шляп, которую надо было обязательно выкупить к весне. Но и это не помогло. Ведь все так дорого — дрова, лекарства!.. Да, не везет им с компаньонами. Первый оказался пьяницей, лодырем и обжорой, второй попался такой, что лучше не надо, так вот поди ж ты: захворал и стал для них теперь тяжкой обузой. Соседи советовали им поместить Джека в больницу. «И ему там будет лучше, и вам не придется тратиться». Но супруги не соглашались: долг требовал, чтобы они сами ухаживали за больным другом, если бы они доверили его заботам посторонних, они бы тем самым нарушили законы товарищества. Но теперь они совсем обеднели. Нужда с каждым днем становилась все беэысходнее, состояние больного ухудшалось, вот почему они решили все рассказать Шарлотте — «этой расфуфыренной кукле», как называла ее возмущенная разносчица хлеба. Она-то и послала к ней мужа с таким напутствием: